– Достаточно! – стукнул молотком по столу Бернд, не скрывая раздражения. Не то чтобы адвокат сказал что-то, присутствующим неизвестное – подобные вопросы каждый мог задать себе сам. Но до сих пор не было повода – ведь все шло аккуратно по сценарию. А тут такое! Соглядатаи, пожалуй, и впрямь могли доложить, что в Щачине царят иноземные шпионы и разруха, с которыми ни Стража, ни Наместник ничего не может поделать. Это совсем не те мысли, которые бы Бернду хотелось донести до Латальграда! И вообще, что это такое? Это – защитник, приставленный Церковью? Что означало – Арианом? Во всем этом Штарна почувствовала какую-то странную, зловещую игру.
Бернд меж тем откашлялся и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Судя по тому, как лихорадочно его глаза перебегали с приглашенных писателей на арестантов и защитника, он отчаянно искал выход. Помолчав, он вздохнул и сказал:
– Допустим, это не шпионы. Может быть. Тогда кто они? У вас есть другое приемлемое объяснение происходящему? – слово «приемлемое» явно указывало на созревшее решение Бернда договариваться.
– Это всего лишь женщины и дети, – повторил свою мысль защитник, – но они, к несчастью, тронуты неверием. Они отринули учение Церкви, разуверились в собственной Родине, возвели хулу на нашего епископа. Голоса бесов звучат в их голове. Это не преступление, это – болезнь, и несчастные страдают от своего недуга гораздо сильнее, чем стража от каких-то ссадин. Болезни случаются, и в этом нет вины городских властей. Скорее, это – недоработка Церкви, ведь именно она призвана воспитывать и врачевать людские души. Но Ариан известен своим смирением. Не сомневаюсь, что он готов признать свою ошибку, – защитник уже смотрел на Бернда в упор, – если ему разрешат попытаться ее исправить. Ариан не держит на арестованных зла, и, несмотря на хулу, готов помочь им, исцелить их. Об том я и прошу суд – дать обвиняемым шанс исцелиться, исправиться, вновь стать правоверными гражданами. Епископ Ариан ждет их. В Щачинском Монастыре.
Глава 12. О целебных свойствах яиц
– Это какая-то ерунда, – решительно воскликнул Тух, едва Ярин закончил свой рассказ о неудавшемся визите к Орейлии.
Парень пришел в цех, чтобы по предложению Тарпа обмозговать с мужиками пропажу своей учительницы. И, на самом деле, не только ее – эта история перекликалась с загадочным бегством механика Сталкинского вокзала, да и с его собственной историей со внезапным и необъяснимым появлением в хлеву Орейлии имела что-то общее: пропажи, потери, появления… И, более того, Ярину казалось, будто и это не все – он как будто краем уха слышал еще о нескольких людях, которые куда-то запропастились. В Империи пропадали люди, пропадали бесследно, средь бела дня! Такое просто не могло остаться незамеченным.
– Почему ерунда? – лениво протянул Вадай, потягивая пивко, – разве ты не слышал про эту историю в Щачине? Ну, прошлой зимой? Там тоже вроде бы какой-то малец пропал, а потом оказалось, что его в Монастырь упекли за нечестивые рисунки.
– Ты все перепутал, – поморщился Тух, – там не малец, там целая секта нечестивцев была подпольная. И никуда они не пропадали, их определили в Монастырь решением суда. Ты что, газет не читаешь?
– Не читаю, и впрямь. Бумага все стерпит, я предпочитаю слушать, что люди говорят. А чем, кстати, все закончилось?
– Да ничем. Сектантов раскрыли, направили в Монастырь и, видимо, вылечили. А потом там, кажется, наводнение случилось…
– Чума свиней, – подсказал Вадай.
– Да, верно, и с тех пор…
– Что за Монастырь? – прервал их Ярин.
– Их Церковь открывает, для перевоспитания грешников, – ответил Тух, – тех, кто больше всего упорствует в своем грехе, кому ни проповеди, ни соборы не помогают.
– Вроде моего соседа? Его уже столько на соборе песочили, а он все пьет и пьет, и песни орет каждую ночь, – встрепенулся Ярин. Едва вернувшись из Сталки, он вновь стал слушателем застенного концерта в трех действиях и почти без антрактов. Гоблинская семейка за стеной становилась все громче и громче день ото дня, так что парню были интересны любые потенциально полезные меры воспитания.
– Да ну, это разве грех? Это так, ерунда, выпил человек, с кем не бывает, – возразил Тух, и Тарп поддерживающе закивал головой, – нет, я имел в виду еретиков, тех, кто хулу на церковь возводит, или на Императора. При Тарешьяке таких казнили, но Император Галык милостив, поэтому повелел их исправлять молитвой, постом и работой до тех пор, пока они не вернуться в лоно церкви и не возлюбят ее всем сердцем.
– Но это неважно, – сказал Тарп, глядя на вытянувшееся лицо Ярина, – твоя тетка ведь ничего такого не делала, правда? Да и потом, кто о ней знать-то мог. Разве ты вообще кому-то про нее рассказывал?
– Только вам с Илкой, Эжану…
И Феодиму. Черт побери! Ярин обругал себя за болтливость. Мало того, что он провалил собеседование в Академию, так еще и Орейлию подставил!
– Ну вот видишь, – Тарп не заметил того, как внезапно замолчал Ярин, – беспокоится не о чем. К тому же в Сталке никакого Монастыря нет, только храм деревенский, а за тридевять земель ради нее одной никто не поедет.
– Точно. Не бери в голову. Просто сын увез его домой, – ободряюще добавил Вадай.
– Как бы это проверить? – с надеждой спросил Ярин, – может быть, можно как-то поискать ее в Монастыре?
– Не выйдет, – покачал головой Тух, – туда и раньше-то посторонних не пускали, а зимой еще и вооруженную охрану зачем-то приставили.
– Да и незачем, – добавил Вадай, – попробуй лучше вспомнить, из какого города сын твоей тетки. Напиши ему письмо, да и дело с концом. Вот увидишь, он просто пригласил ее домой погостить, в настоящий город, чтобы она в глуши не мучилась. Или, может, дети у него появились, вот нянька и понадобилась.
Этим же вечером Ярин отправил Алехею письмо – вроде он верно припомнил его адрес, Латальградский университет, кафедра чародейства. Парень написал Алехею письмо, в котором коротко рассказал о себе, и об исчезновении Орейлии. Это несколько облегчило груз на его душе, хотя и не успокоило парня полностью – он всю ночь проворочался без сна. Успокаивающие слова Вадая помогали лишь частично – Ярин то вновь начинал ругать себя за неуместные откровения на экзамене в Академию, то мучительно и безрезультатно пытался решить загадки домика в Железном лесу – исчезнувший сундук, отодвинутый шкаф, оставленные вещи… А ведь Орейлия предчувствовала что-то недоброе еще тогда, весной, когда отправила его в Назимку! От всех этих мыслей, или оттого, что в поезде на обратном пути парня продуло, после полуночи у него вдобавок разболелось ухо, да так, что к утру Ярин уже не мог думать ни о чем другом.
– Что-то ты неважно выглядишь, внучек, – с ходу заметила бабка Калыта в необъятном цветастом халате по моде тролльих земель – выросшие зажатыми между хмурым свинцовым небом и землей, покрытой снегом до трех четвертей года, тролли любили все пестрое, яркое. Калыта проснулась первой на этаже, и обнаружила Ярина на общей кухне с красными глазами и стаканом чая в руке.
– Ухо болит, – пожаловался Ярин.
– Есть один хороший рецепт народный. Свари яйцо, заверни в полотенце, да и приложи к уху.
Ярин послушался, сварил яйцо, но только он приложил его к уху, как в дверном проеме нарисовалась другая старуха, Жирка, маленькая и сухонькая степная гоблинша с плотно сжатыми губами и глазками-щелочками.
– Ты чой-то тут такое делаешь? – поинтересовалась она.
Ярин объяснил.
– Слушай поменьше эту полоумную, – сказала Жирка, – у нее от настоек и грибов уже последние мозги усохли.
– Это у меня-то усохли? – комнатушка Калыты находилась на другом конце коридора, но каким-то неведомым образом она узнала, что говорят о ней, и тут же вернулась.
– У тебя, у тебя. Ума сходи наберись! А ты, мальчик, дуй к лекарю, в церковную больницу. Она тут, недалеко, минут сорок идти.