Вскоре раздался гонг, отмечающий конец рабочего дня, и Киршт немедленно, будто очнувшись, вскочил из-за стола. За день отчет не прирос ни на страницу, и в былые времена добросовестный гном, возможно, остался бы на работе подольше, но сейчас… Пусть идут в задницу со своим отчетом, – подумал Киршт. Его ждали более важные дела.
Киршт шел по городу, то невольно ускоряя шаг, то одергивая себя и пытаясь слиться с толпой серых, безразличных людей, которые, как и он сам, по звуку гонга вывалились из контор и заводов, и теперь направлялись в магазины, чтобы выстроится в очереди за ужином. Выделяться было опасно. Несмотря на то, что Бернд объявил о полном и окончательном раскрытии секты, город находился будто бы на осадном положении: по улицам сновали Стража и Искатели, а Ариан за один день издал с десяток запрещающих эдиктов: по-хорошему, теперь нельзя было ничего. Любое собрание, от поминок и юбилеев в ресторане до игры школьников в снежки на заднем дворе объявлялось незаконным без согласования с Церковью, о любой хуле на Церковь или имперские власти надлежало доносить в течение суток под страхом заключения в Монастырь, а все организации, от клуба любителей рыбной ловли до кружков по макраме обязали пройти регистрацию. Вдобавок Ариан запретил выпуск любых печатных материалов, за исключением церковных, и ничтоже сумняшеся закрыл две городские газеты, издаваемые Ассамблеей на гномьем языке. Поговаривали, что эти газеты казались Ариану подозрительными, ибо читать их он не мог. Также говорили, что дни Ассамблеи сочтены – это был реверанс в сторону обычаев Щачина еще со времен эпохи Владычества, и нигде в Империи подобных собраний не было, а раз так – то и в Щачине быть не должно.
Город роптал. Конечно, это не был не первый запрет Ариана, но, кажется, в первый раз он умудрился и впрямь настроить против себя полгорода. Особенно гномов: ни закрытие газет, насчитывающих почти полторастолетнюю историю, ни грядущий разгон Ассамблеи, существовавшей примерно столько же, радости им не добавляли. Пусть Щачин и вошел в Империю по итогам Великой Войны, но до сих пор он все-таки оставался Горным Городом, со своей историей и традициями, и гномы гордились своим особым положением. Теперь же этому, кажется, пришел конец. На площадь Восстания гномы, конечно, не выходили – пример Иана отбил у них желание на открытый протест – но на стражников смотрели косо, а то и с открытой враждебностью, о справедливости Бернда больше не говорили, только о возрасте и самодурстве, а уж при упоминании церкви и Ариана некоторые откровенно плевались.
Впрочем, среди горожан были и те, кто стал регулярно посещать приходы Церкви и слушать проповеди, ставшие резкими, агрессивными: святые отцы едва ли на крик не переходили, угрожая новым появлением бесов, вспоминая подвиги Великой Войны и объявляя о готовности начать ее снова, до тех пор, пока последний бесопоклонник не упокоится в могиле. Слушатели проповедей с немалым усердием выискивали еретиков и отступников среди своих знакомых – еще бы, это было так приятно, получить немного власти над другими!
Но больше всего было тех, кто, как и раньше, совершал обычные механические действия, переходя из дома на работу и обратно, из последних сил ничего не замечая. Они повторяли друг другу утешительные истории о том, что «все как-нибудь, да и устроится», говорили, что «там» (и поднимали при этом палец кверху, что означало высшую власть) все скоро решат, а простому человеку нужно жить своей обычной жизнью. Эти люди раздражали особенно сильно. Но даже они – как Леокадия, например, – соглашались, что времена наступили тяжелые, а будут еще хуже. Над городом повисла напряженность, все словно ждали чего-то: символа, лидера, происшествия, которые бы все расставили на свои места.
Безопаснее всего было бы уехать из города, – не в первый раз уже услышал Киршт сладко шепчущий голосок в своей голове. О, как просто это было – сесть на поезд и уехать в Старомест, пока все не утрясется. Ведь не будет же это безумие продолжаться вечно! Но, как и прежде, Киршт заставил этот голосок умолкнуть. Он не мог бросить Штарну в Монастыре. Пусть он не знал, как можно помочь ей, но бегство стало бы однозначным предательством. Может быть, он и вправду был так бессилен, как ему иногда казалось? Он даже не знал, что с ней. Знакомые успокаивали парня: ничего, мол, страшного – послушает молитвы, покопает огороды, попоститься и выйдет. Возможно, так оно и было когда-то. Но с тех самых пор, как в город прибыл Ариан, город наполнился слухами и пересудами о мрачных колдовских ритуалах, бывших, в отличие от исповедей и поста, куда более действенными: через неделю, от силы – две, к его подопечным приходила абсолютная покорность вместе с полной потерей способности радоваться, чувствовать, смеяться, любить. Вернувшись из Монастыря, они ненадолго задерживались в Щачине – быстро уладив мирские дела, исцелившиеся по собственной воле переезжали в глубинку, чтобы посвятить себя простой жизни и служению вере. Будто сама жизнь выходила из несчастных вместе с грехами. Так странно. Возможно, Монастырь был даже страшнее, чем тюрьма или каторга. Собственно, Бернд и собирался посадить арестантов в тюрьму, но Ариан переиграл его.
– Проходите, проходите, не задерживайте! Чего встали, а? – резкий крик вывел его из задумчивости.
Впереди него стражник опять разгонял небольшую, человек в десять, толпу. Это было еще одно отличие новых запретов от предыдущих: их, кажется, всерьез собирались исполнять! Проследив за взглядами собравшихся, Киршт увидел, что жители города не только ждали символов, но и изобретали их на ходу. Прямо на стене дома черной краской были начертаны резкие штрихи. Как и любой гном, он без труда прочитал угловатые письмена – гномьи руны. Они не складывались в слова – их и нарисовано-то было всего две – а значит, читать их следовало в древней манере, где каждая буква могла обозначать понятие, слово, а то и целое предложение. Получалось что-то вроде «грядущей бури» или «принеси дождь» – руны обладали множеством смыслов, и это всегда затрудняло перевод. Но здесь правильным могло быть только одно прочтение – и его следовало искать не в словаре, а в книге сказаний о древних временах или бардовских песнях. Буреносица.
Это имя он знал из преданий о дженах и джанах, живших в древние времена, сотни или даже тысячи лет назад. Киршт слышал эти легенды от своей бабушки: о Таодене, сны которого становились явью, о Малакае-завоевателе, столь искусном полководце, что вражеские армии разбегались, едва заслышав его знаменитый рог. Старшее поколение, рожденное и выросшее до Великой Войны, хранило веру в дженов в своих сердцах, не смотря на то, что культ был запрещен в Империи, все храмы – разрушены или переделаны под склады и овощехранилища, книги – сожжены, и даже праздники, такие как Лита или Ламмас, нынче назывались пусто и бессодержательно: день Основания Империи или день Народного Единства. Его бабушка не знала других сказок на ночь, и рассказывала эти легенды с небольшими изменениями, главными из которых были замены Таодена на Латаля и Малакая – на Тарешьяка. Мало ли, вдруг Киршт случайно сморозит чего-нибудь при родителях? Это было опасно. Родители Киршта были рождены сразу после войны, и все их поколение воспитывалось не в семьях, члены которых были заняты послевоенным восстановлением Империи или вовсе сгинули, а в церковных яслях, детских садах и школах. Уж что-что, а вдалбливать в головы церковную науку там умели, да так, что воспитанники запросто могли бы заложить на исповеди собственных родителей. Так что изначальный вариант сказаний Киршт узнал много позже, уже в старшей школе.
Древние предания были пронизаны героизмом и отвагой, которых Киршту так не хватало теперь. Джены появились на Сегае в пору, когда материк еще находился во власти неукрощенных, разнузданных магических течений, воплощавших себя в великанах, драконах и других чудовищах, опасных и диких. Новые повелители мира сковали своей волей стихии камня, льда, металла, дерева и пламени, приручили их, и так был рожден новый мир: пять городов, наполненных волшебством – впрочем, некоторые сказания повествовали и о шестом, затерянном городе – и пять взятых дженами под свою защиту народов. Джены заботились о новом мире, опекали его, защищали от оставшихся со старых времен заклинателей, монстров и призраков, теснили дикость все дальше – и вот уже Сегай принадлежал только им и их подопечным.