– Ты, парень, грубоват. Но, может статься, и дело говоришь, – донесся из толпы спокойный, уверенный голос. Удивленный неожиданной поддержкой, парень обернулся и нашел глазами своего помощника.
Им оказался Томаш. Хоть он и работал простым токарем, толпа почтительно замолкла: Томаш совмещал свою работу с должностью цехового настоятеля. Он не был рукоположен в полноценный церковный сан – Церковь пока даже не даровала ему новое, подобающие служителю культа имя – но, тем не менее, Томаш по влиянию был вторым человеком в цеху. Именно он возглавлял цеховые соборы, и в немалой степени предопределял принятые на них решения: в Империи было принято голосовать единогласно «за», так что многое зависело от формулировки вопросов. Также Томаш мог наложить епитимью за невыполненный план, пьянку на рабочем месте или семейную ссору – о такой рабочий тоже должен был уведомить коллектив на соборе.
– Подвели мы нашу страну, и Церковь нашу подвели, – продолжил меж тем Томаш, – такую ответственность на нас возложили, а мы что? Подкачали мы, братцы. А ведь городской собор совсем скоро, что о нас скажут? Мы и так план с трудом выполняем, а о перевыполнении и речи нет. Нас же в отстающие запишут! А то и выговор объявят.
Ярину было не особо интересно, о чем там будут говорить на соборах всех уровней – по его мнению, ничего, кроме проблем, эти говорильни не привносили – но Томаша, которому придется выслушивать порицание за чужую криворукость, в данный момент понимал прекрасно. И окружающие Томаша рабочие завздыхали.
– Ты вот не любишь наши соборы, – словно прочитал мысли Ярина цеховой настоятель, – а напрасно. Приходи к нам сегодня вечером. Посидим, поговорим, может, и придумаем чего.
Ярин опоздал на начало цехового собора. Он тихо проскользнул в зал, уселся рядом с Тарпом – тот оставил для него свободное место – и принялся слушать Томаша, вещавшего со сцены:
– … халаладжийские орды вероломно напали на братский народ Загорья! Под покровом ночи, они захватили Саракен и его пригороды. Храбрый Миджалель был вынужден отступить, и теперь собирает силы для того, чтобы выбить налетчиков из города. Двор Императора Галыка уже выразил согласие поддержать нашего друга боевыми машинами и инструкторами, сколько понадобится. Мы должны положить конец этой войне, которая, едва начавшись, унесла тысячи жизней – женских, детских, стариковских! Колонны беженцев движутся к Шенайской Переправе – епископ Джирбинской Церкви уже распорядился принять всех нуждающихся, и выступил с просьбой к народу Империи поддержать наших братьев пожертвованиями. И мы тоже должны внести свою лепту! Поэтому ставлю на голосование вопрос: кто за то, чтобы отказаться от премиальных этого квартала в пользу беженцев из Саракена?
Томаш упер взор в толпу, и под его присмотром руки медленно, неохотно потянулись вверх. Никому не хотелось отказываться от премиальных – деньги были бы совсем не лишними! – но и прослыть среди товарищей бессердечным жадиной, отворачивающегося от голодных женщин, детей и стариков, было неприятно.
– Единогласно, – не посчитав как следует, заявил Томаш. – Тем более что премиальных-то мы, братцы, и не заслужили вовсе. Подвели церковь, не справились с заданием, огорчили отца Пидигия. Но еще не все потеряно. Отец Пидигий гневлив, но отходчив, и я уже разговаривал с ним сегодня. Он готов нас простить, если мы докажем ему, что можем работать лучше. Нужно составить план повышения качества работ на нашем предприятии. Какие будут предложения? Ласым, ты нас больше всех подвел. Что скажешь?
– Ну что сказать-то тут, – Ласым смущенно поднялся с места, – работать оно, конечно, можно. Только вот эта… Зарплатку бы поднять не мешало бы. Особенно раз премиальные тю-тю.
– Не тю-тю, а добровольно пожертвованы братскому народу, – строго поправил его Томаш, – ну хорошо, вот поднять тебе зарплату. А ты от этого работать больше станешь? Или стараться сильнее?
– Так куда уж сильнее-то? И работать больше сил никаких нет, и так от звонка до звонка. Мне бы, наоборот, выходных побольше. А то вечером только и остается с утра, чтобы кружку другую пивчанского загнать, а с утра весь разбитый встаешь, а тут жена еще, холера этакая…
Ярин презрительно посмотрел на продолжающего говорить Ласыма. Интересно, каково это – не думать? Вдруг он заметил, что сидящий рядом Тарп согласно кивает.
– Ну ты сам-то подумай, – обратился Ярин к нему, – ну станут все работать вдвое меньше, а получать – вдвое больше. Разве хорошо это?
– Конечно, хорошо! – обрадовался Тарп.
– Но товара-то меньше станет! А денег больше. Значит либо цены повысятся, либо в магазинах ничего не будет.
– Че-то ты усложняешь все, – поморщился Тарп, – как это – цены повысятся? Они ж прямо на товарах написаны! Как они могут измениться?
– Так я ж и говорю – или повысятся, или… – но Тарп уже не слушал, и, дождавшись, пока Ласым закончит свою сбивчивую речь, разразился аплодисментами. Ярин уныло вздохнул. Судя по довольной улыбке Тарпа, не думать было не так уж и плохо. Хотя, это несправедливо. Тарп соображал, когда не ленился. Гораздо хуже были те, кто не думал вовсе, и подменял рассуждения желаниями, как Ласым.
– Вот ты тут отдыхать хочешь, а Альянс в это время уже к границам подбирается. Думаешь, это шуточки все, в Саракене? Это Альянс через Халаладжи к нашим границам подбирается. Сегодня – Саракен, завтра – Орджаб, а там и до Джирбина очередь дойдет. А тебе лишь бы бездельничать. Мы тогда не только братским народам, мы и себе-то помочь не сможем! Может быть, будут еще предложения?
В зале поднялся гвалт, люди выкрикивали с места разные идеи, но все они в основном сводились к увеличению зарплат и отпуска. С другими предложениями было туго. Ярин тем самым снова вспомнил о своей идее, той самой, которую высказал мастеру Елсею, когда они вышли от отца Герсиния. Конечно, мастер ее не оценил, но он вообще человек косный. Парень взглянул на Томаша, который водил взором по собравшимся с какой-то тоскливой надеждой. Конечно, Томаш – церковник, но… Разве это непременно должно значить, что мы не можем стать союзниками? В конце концов, отец Герсиний помог мне. Поразмыслив так, Ярин поднял руку:
– У меня есть идея!
Ропот затих.
– Я предлагал ее мастеру Елсею, но… – Ярин подумал, и закончил фразу совершенно не так, как собирался, – мастер был очень занят, а у меня не получилось объяснить все как следует.
– Мы тебя внимательно выслушаем. Выходи, выходи… – горячо сказал Томаш, которому явно захотелось преуспеть там, где не справился мастер Елсей.
Томаш уселся рядом с писарем собора, уступив парню трибуну. Ярин почувствовал, будто у него в горле встал ком. Он оглянулся вокруг и волнение усилилось: его нагонял и наполненный людьми зал, внезапно показавшийся особенно огромным, и строго взирающие со стен портреты отца Латаля и императоров Тарешьяка и Галыка, и таинственно поблескивающий знак Сломанного Глаголя, и даже зеленое сукно перед ним со стоящими на нем графином с водой и граненым стаканом. Мысли будто вылетели из его головы, а вместо них с губ рвались речи о выполнении плана, братских народах и священном долге. Ярин прокашлялся, и сосредоточился на цели своего выступления. Посудомоечный шкаф. Он вспомнил часы, проведенные в раздумьях, бесчисленные неудачные попытки, призрачный голос, едва слышно нашептывающий ему заклинания, вырвавшийся из-под земли гейзер во сне, ощущение победы… Все стало на места. Морок рассеялся, и парень заговорил – пусть и не так уверенно, как бы ему хотелось: