– Все просто, на самом деле. Вот смотрите, мы подвели Церковь потому, что не смогли собрать шкафы. Поленились, не довели дело до конца, не справились, – Ярин сказал «мы» не случайно: пожалуй, часть ответственности лежала и на нем. Не нужно было ему уходить в отпуск.
– Почему так получилось? Ведь мы относимся так к любой работе. Что-то всегда остается недоделанным, недокрученным – почему? Мы работаем нехотя, через силу. Но ведь здесь, в цеху, мы проводим половину жизни. Неужели было бы не лучше, если бы это время проходило для нас с радостью, с удовольствием от занятия любимым делом?
Краешком глаза Ярин взглянул на Томаша и заметил, что настоятель довольно кивает: он и сам любил поговорить о любви к труду. Обрадованный поддержкой, Ярин продолжил.
– Почему же так получается? Потому что все, что мы делаем – мы делаем по приказу. Все это мы делаем для кого-то другого. Я предлагаю начать делать для себя.
В зале послышался ропот, и Ярин заторопился:
– Почему бы не попробовать? Для этого не много ведь нужно. Собраться впятером, вдесятером, скинуться – можно будет купить материалы. Купим, соберем первую партию шкафов, продадим – хватит и на зарплату, и на материалы для следующей партии, – Ярин говорил все быстрее и быстрее. Как же все было просто! – Я прикидывал уже и так и так – не меньше пятисот золотых в месяц на человека должно получаться.
Шепотки в зале на мгновение стихли – людям потребовалось некоторое время, чтобы осмыслить услышанное – и вновь возобновились с новой силой. Пятьсот золотых – о да, это их зацепило. Большие деньги, вдвое больше, чем можно было получить в цеху, и за то же самое! И это был далеко не предел: Ярин, сделав вычисления в первый раз, сам удивился и перепроверил дважды, но заработок и впрямь оказывался в два-три раза выше, чем в цеху, без всяких переработок. Просто следовало пить поменьше чаю и тем более самогона, делать сразу хорошо, а не переделывать по десять раз – вот и все. Ничего такого, с чем бы не справились, скажем, Тарп или Вадай.
Из средних рядов потянулась рука – это Пахом, старший плотник, решил задать Ярину вопрос.
– Я вот все-таки уточнить хочу… Для общественности, так сказать. Это что же получается, мы будем все получать по пятьсот золотых?
– Не получать, а зарабатывать, – поправил Ярин, – может, и больше пятисот золотых.
– Зарабатывать, получать… неважно, – сбился Пахом, – вот все-таки, как так? Все взяли и начали получать?
– Нет, не все, – ответил парень, – те, кто будут работать над посудомоечными шкафами.
– Ага, работать, гм… А что же остальные? Они сколько будут получать?
– Столько же, сколько и сейчас, – ответил Ярин, чувствуя себя сбитым с толку этими вопросами.
– То есть что же получается, одним, значит, повышения, а другим – как обычно? А если я, к примеру, не согласен?
– Не согласны – так не участвуйте, – коротко ответил Ярин.
– Так может, я не хочу, чтобы кто-то в этом участвовал? У меня вот сборщики работают, ты их к себе длинным золотым сманиваешь… А кто у меня работать будет, ась? Мне это, может, не нравится? Может, я не разрешаю?
– Ну вы же не можете принудить людей работать у вас, если они хотят в другое место, – сказал Ярин, – Нам и не нужно ваше согласие, только желание тех, кому это интересно.
– То есть как это, никому не нужно мое согласие? Я человек пожилой, жизнь повидал, уважаемый – а у меня и согласия никто не спрашивает? Получается, все, Пахом сын Ирьев, пожил и списали меня? Я все ж таки старший плотник… А ну как все перебегут к тебе, кто ж под моим началом останется? Кто доски строгать будет, ась? С чего это я должен разрешать?
– Разве ж это дело? Мы работаем, и вы работаете, с чего это вы будете получать больше? Где ж тут справедливость, где равенство? – поднялся и Ласым.
– Не дадим разрушать производство! – вдруг истошно завопила баба в переднем ряду, счетоводка, которая за всю свою жизнь не произвела ничего, кроме гор макулатуры, – разбегутся, цех закроют, а я тут тридцать лет проработала, для меня цех все равно что дом родной!
– Да он шпион! Посмотрите на него! Саботажник! Появился неизвестно откуда и давай все вокруг разрушать. Сначала машины какие-то выдумал, через них нас перед церковью опозорил, а сейчас и вовсе жизни лишить хочет!
– Бесовщина! Кто ж в здравом уме такое говорить будет?! Это все бесы! Знаете, как бывает? Человек по ночам бесовские голоса слушает, а они ему нашептывают разное!
– Тишина! Тишина! Братья, сестры, да успокойтесь вы! – застучал кулаком по столу Томаш.
Понемногу, гомон в зале сошел на нет.
– Что ты такое говоришь? – обратился Томаш к парню.
– Но вы же сами сказали, посидим, подумаем, как можно решить проблему, – ответил Ярин.
– Подумаем! И ты нашел выход из положения в ереси?
– Ереси? Почему? Это же выглядит таким логичным, разве нет? Если вы хотите, чтобы посудомоечные шкафы делали на совесть, нужно поощрять людей за эту работу…
– Может, и логично, может, и разумно – но ересь всегда именно такой и кажется! Бесы не дремлют, и уж они-то умеют одурачить разумными доводами человека, чье сердце закрыто для веры. Или ты забыл притчу о Каркальщице?
Ярин заморгал. Что еще за Каркальщица?
– И чему только нынче детей в школах учат, – всплеснул руками Томаш, – что ж, эта притча будет сейчас весьма уместна и поучительна. Во времена отца Латаля, да взвеется его имя над всем Сегаем, жила женщина, имя которой никто уже не помнит, ибо народ прозвал ее Каркальщицей. «Мы, чародеи, произошли от самих дженов», – вещала она, будто не понимая, что тем самым сознается в родстве с бесовскими силами, – «разве мы ровня остальным? Что за вздор! Мы подчинили своей воле железо и пар, мы создали паровозы и пароходы, мы построили все, что есть на Сегае – так разве оно не наше? Разве мы должны, наравне со всеми, служить Церкви? А если так, если все будут жить одинаково, то какой резон учить заклинания, творить, изобретать? Предрекаю я – если Церковь победит, то исчезнут чародеи, остановятся поезда, начнется голод, и над городами Империи встанет мгла.» Разумно и складно говорила Каркальщица – или, вернее, это бесы говорили ее устами. Но им не удалось смутить простой народ, этих чистых людей, искренних в своей вере. Народ явился к ее дому и потребовал убираться с имперской земли. Каркальщица отказалась, и тогда трудящиеся судили ее прямо на месте товарищеским судом, приговорил к смерти через разрывание на кусочки и тут же привел приговор в исполнение.
Томаш повернулся лицом ко всем собравшимся и встал.
– И он, наш великий народ, посрамил и Каркальщицу, и всех прочих злопыхателей. Наперекор логике и разуму, наперекор шептаниям бесов и козням Альянса – мы сделали это! Мы построили нашу страну на вере, а не на рассудке, и, погляди – никто не голодает, поезда исправно ходят, в домах горит свет, а чародеи трудятся, как им велит Церковь. Потому что вера – сильнее всего остального. И тебе не удастся ее поколебать.
На несколько мгновений наступило зловещее молчание.
– Ты юн, и твоя душа еще может быть спасена. Но спасение приходит лишь с покаянием. Властью, данной мне Церковью, я накладываю на тебя епитимью. Чтобы пресечь распространение вредных мыслей, и чтобы дать тебе почувствовать всю тяжесть твоего греха, никто не должен разговаривать с тобой – до тех пор, пока ты не принесешь покаяние перед Собором, перед людьми, которых ты пытался растлить своими бесовскими речами. Кто за?
В зале ровными рядами взметнулись руки.
– Кто против?
Руки исчезли.
– Воздержавшиеся?
Ярин уныло обвел взглядом помещение собора. В дальнем ряду он увидел руку, медленно и неуверенно тянущуюся вверх.
Это был Тарп.
Глава 15. Тень Монастыря
Штарна вынырнула из так надолго засосавшего ее болота воспоминаний и огляделась вокруг. В конечном итоге, все оказалось не так уж и плохо – может быть, ей даже стоило поблагодарить адвоката. Штарна опасалась Монастыря и не ждала ничего хорошего от Церкви – но, по крайней мере, пока, все выглядело лучше, чем лесоповал в Тролльих Землях. И даже лучше, чем околоток, где ее держали во время суда. Пусть небольшая, скорее даже крошечная, но отдельная келья, койка вместо нар… А это что? Штарна впервые обратила внимание, что ее руки и ноги привязаны к железной раме кровати бинтами так, что она с трудом могла почесать нос. До сих пор ей как-то не приходилось двигаться – видимо, она слишком устала за прошедшие недели суда. Ничего, здесь она явно отдохнет. И ненадолго это – из Монастыря, как правило, выписывались недели через две, это всяко меньше пятнадцати лет. Ничего, прорвемся! – попыталась взбодриться она.