— И ты видела эту черную птицу, Зита?
— После того, как мы любили друг друга, я легла спать с очень странным чувством. Я чувствовала, что что-то особенное предстоит, и я была счастлива, потому что ожидала после нашего единения большую белую птицу и цветок плодородия.
Но потом я услышала шорох, и что-то тяжелое ударило по оконному стеклу. Что-то темное, как огромное крыло. Черная птица…
— Облако делает темнее ночное небо, ветер ударился в твое окно.
— Ты возвращался ночью к Нотр-Даму и знаешь, что на небе не было ни одного облака, что ветер спал так же крепко, как медведь зимой в берлоге.
— Тогда тебе это приснилось!
— Может оно и так, но это ничего не меняет. Потому что смерть — последний сон, а черная птица — ее посланник.
Мне не приходило на ум ни одно утешительное слово. К тому же я сомневался, будет ли уместна попытка утешения. Разговор с любым другим человеком я принял бы за суеверие, за языческий бред. Но Зита-Эсмеральда, хранительница солнечного камня с ее таинственными силами, умела видеть вещи, которые скрывались от обычных людей.
Я обнял ее за плечи и привлек к себе. Так мы опустились на кровать и остались лежать на соломенном матраце, тесно прижавшись друг к другу. Не вожделение объединяло нас этой ночью. Мы были не как мужчина и женщина, не как двое желающих друг друга. Мы были чужыми, чьи пути только на короткое время свела судьба, и кто знает о том. Даже если бы Зита не видела черную птицу, едва ли пошли одной и той же дорогой дочь египетского герцога и писец из Сабле. Оживит ли мир наша ананке или нет, Зите и мне не было суждено ничего общего.
Чем дольше я думал об этом, тем яснее мне становилось, что она любила прошлой ночью мужчину Армана, а не человека. Что отличало меня от ее суженного Пьера Гренгуара, кроме того обстоятельства, что он открыто демонстрировал свою глупость?
Так мы лежали, я не знаю как долго, тихо подле друг друга и делили спокойное тепло наших тел, но не наши чувства, не мысли. Пока Зита отдыхала от ее будоражащего сна и положила свою голову мне на плечо, я спрашивал себя снова и снова, действительно ли я любил ее в проходе хоров. Явно, это было разгоряченное, дрожащее тело, которое возбудило мою похоть и удовлетворило. Но не желал ли я себе втайне, чтобы Колетта была на ее месте?
Крик совсем рядом с моим ухом заставил меня испуганно очнуться от моих размышлений.
— Там, у окна! — тяжело переводя дыхание сказала Зита и указала рукой.
Я рассчитывал на то, чтобы увидеть черную птицу смерти, и схватился в замешательстве за кинжал, готовый защищать Зиту даже от смерти.
К серому стеклу прилепилось лицо, какое могло возникнуть только однажды. Кривые черты лица и вздутые искривления заставили бы несведущего гадать, человека ли или зверя они видят перед собой.
Я же точно знал рожу и посмотрел в глаз, который вчера ночью безрезультатно искал Эсмеральду. Он был раскрыт широко, словно хотел закатиться наверх, спрятаться навечно под косматой бровью, чтобы не приходилось больше выносить эту картину: цыганку в моих объятьях. Дурные черты лица дико дрожали, и я подумал, что увидел в глазу влажную плесень. Потом привидение исчезло, за окном не было ничего кроме неба над Парижем.
С кинжалом наготове, зажатым в правой руке, я спрыгнул с кровати и уставился на дверь, ожидая шаркающих шагов горбуна. Мне было ясно, что мой клинок против первобытной силы Квазимодо — жалкое оружие. Но я не хотел без сопротивления дать переломать себе хребет.
Все было тихо — ни шагов, ни Квазимодо. Наконец, я убрал обратно кинжал в кожаные ножны и обернулся к Зите, которая озабоченно огляделась.
— Я не хотела кричать, — жалобно сказала она. — Но я испугалась, когда вдруг увидела его лицо.
— Ничего удивительного, мне не встречалось еще более отвратительного вида.
— На языке моего народа нет слова для обозначения отвратительного.
— Скажи ему об этом, Зита, может быть, это немного успокоит его.
— Да, я так и сделаю, — обещала она.
Зите не выпадал случай, чтобы сдержать свое обещание. Квазимодо и дальше заботился о ней и разорвал бы в воздухе каждого королевского стражника, который попытался бы вытащить ее из Нотр-Дама, но он оставался невидимым, как добрый дух.
Он ставил вино и воду, хлеб и сыр перед ее дверью, а иногда — даже грубые, сделанные неуклюжими руками глиняные вазы со свежими цветами. Но, похоже, он не желал благодарности, казалось, ни на что больше не надеясь. Он был любящим, чье сердце разбито — и все же не переставало биться, чтобы любить.
Но возможно, я несправедлив к нему, и это было еще большим: истинной верностью.
Это дало Зите и мне возможность спокойно искать солнечный камень. Вместе нам сопутствовал успех не больше, чем мне одному, и она наконец сказала:
— Самое большое излучение силы, которую я чувствую в Нотр-Даме, идет от тебя, Арман.
Это должно быть наследство моего предка Амьела-Аикара, который унес камень во время бегства из Монсегюра. Но оно не помогло нам дальше.
Так проходили монотонные дни и ночи, которые видели Зиту и меня в поисках камня, но никогда больше — любящих друг друга. Если бы бедный Квазимодо знал о том, возможно, это помогло ему. С тех пор, как предчувствие смерти коснулось ее, все желания этого мира потухли в Зите. Возможно, причина была и во мне — я дал ей почувствовать, что упрекаю себя из-за Колетты.
Июнь сменил июль, и я начал привыкать, что один день похож на другой, пока не повстречал снова Пьера Гренгуара.
Глава 4
Мудрец и глупец
Я только что закусил на обед супом из тыквы и решил немножко понежиться на солнышке, прежде чем снова углубиться в книгу о кометах. Несмотря на поиски смарагда, я продолжал работу, потому что каждые два дня отец Фролло наведывался и интересовался продвижением моих дел. Чтобы развеяться, я попеременно смотрел на рыночную кутерьму внизу на площади и на строительные работы на Южной башне, которые начались с обновления оловянной крыши. Пара бедных работяг трудились, таща тяжелые рулоны тонко расплющенного олова на башню.
Так как я всю первую половину дня занимался записками Гренгуара, я посчитал обманом зрения, когда заметил его тощую фигуру в толпе людей на Соборной площади. Я зажмурил глаза и еще раз посмотрел вниз. Без сомнения, это был писец, поэт и петрушка. Его желто-красное платье дурака сразу выделялось в толпе. Он не стал показывать шутки, а запрокинул голову рядом с лотком кожевника и уставился вверх, на порталы Собора. На меня?
Иного и быть не могло. У Матиаса или Вийона была важная новость для меня. Они уже использовали Гренгуара как посыльного. Я побежал к Северной башне и спустился поспешно по лестнице вниз, задыхаясь добрался до нефа Собора и бросился к порталу Святой Девы. Лишь теперь мне пришло в голову, что моя поспешность может выдать меня, и я замедлил свой неподобающе поспешный для этого святого места шаг. Если у Гренгуара для меня важное послание, то он подождет. Мне показалось, что он неотступно ждет меня, но когда я вышел на улицу, я признал свое заблуждение.
Вокруг деревянного лотка кожевенника толпились мужчины и женщины, которые осматривали со вниманием ботинки, передники, чаши и бутылки, но Гренгуара среди них не было. Я спрыгнул с лестницы перед порталом, смешался с толкучкой и осматривался по сторонам постоянно, пока не добрался до невысокой ограды, которая ограничивала Соборную площадь. Я уже хотел сдаться, когда заметил желто-красный наряд шута позади телеги, запряженной волом, которая въезжала с улицы Сен-Кристоф.