Водитель «Мерседеса» резко дал по газам, и машина попёрла прямо на охотницу.
Настя вогнала себя в еще более глубокий транс, крепче сжала рукоять меча и прыгнула. Ее, ставшее грузным и совсем бесчувственным, тело, приземлившись на капот, сделало кувырок по крыше и упало на асфальт позади автомобиля.
Водитель «Мерседеса» пропустил тот миг, когда зачарованный меч играючи проткнул лобовое стекло броневика и в полете пронзил его грудь…
Поднимаясь с асфальта, выходя из боевого транса и проверяя, есть ли переломы на ее горящем от боли ушибленном теле, Настя услышала за спиной звук врезающейся в стену бронированной иномарки.
«Машка!»
Четверо боевиков и блондинчик были мертвы. Собрав все оставшиеся в своем разбитом теле силы, она бросилась к своей юной стажерке. Опекаемой…
…Маша была еще в сознании. Она лежала сразу за телом блондина на спине. Из горла ее торчал метательный нож с выгравированной двухголовой змеей…
Настя опустилась перед ней на колени, понимая, что уже всё! ВСЁ! Уже ничего нельзя сделать.
НИЧЕГО! НЕЛЬЗЯ! СДЕЛАТЬ!!!..
У всего в жизни есть предел. Даже у волшебства.
Маша сжала ее руку и виновато посмотрела в глаза. Потом пошевелила губами, как бы пытаясь что-то сказать, но нож в горле не давал этого сделать.
«Прости…» — коснулось её сознания.
«Это ты прости!» — ответила ей старшая подруга, вытирая набегающие на глаза слезы отчаяния.
Маша посмотрела вверх, в звездное ночное небо, и лицо ее стало разглаживаться. Сперва медленно исчезла маска страдания. Потом она улыбнулась. И лежала так, бесконечные мгновения остатка своей короткой жизни, смотря в небо, ожидая от него чего-то чистого, светлого и большого. Потом тихонько прикрыла глаза и отпустила Настину руку.
Вот так и ушла. Без боли. С улыбкой. Маленькая девочка, которая хотела верить в сказки. Ушла, чтобы она, грешница, продолжала жить. Отдала свою жизнь за жизнь подруги, которую знала всего-то несколько недель. За жизнь боевого товарища. «СпаС» своих не бросает!»…
Настя села рядом, обхватив голову юной охотницы. Подняла глаза к небу. Такому родному и такому ненавидимому небу.
Почему? Почему так?! Так не должно было быть!
НЕ НАДО ТАК!!!
И долго потом в округе соседи слышали яростный, раздирающий душу в клочья вой…
…Она не слышала, как подъехала «Газель» с группой захвата. Не помнила, как ее пытались куда-то увести. Она не хотела этого! Не хотела гибели девочки вместо себя! Это было неправильно! Так не должно было случиться!
Cicatrix conscientiae pro vulnere est.[4]
* * *
Это было предупреждение. Последнее. Эй дали понять, что она согрешила, но еще нужна для чего-то в этой жизни. А за её грех расплатилась девочка, невинный ребенок. Теперь она хочет согрешить еще раз. Пусть, считает, что во благо миллионов, но, по большому счету, это очередной самообман. Не могут миллионы быть спасены ценой чьей-то гибели! Почему она решила, что вновь имеет право судить? Решать, кому жить, а кому нет?
Опять гордыня. Опять она решила, что от нее одной зависят судьбы других. Пытается оправдать грех необходимостью? Разве ей не было показано, что так нельзя? Эта дорога — путь в никуда!
Избегнуть греха — укротить свою гордыню. Она не избранная, не в ее власти решать судьбы всех. Это — главное! Пророчества, предначертанное — все это вилами по воде писано. Compendia sunt dispendia. Короткий путь — самый долгий. И это знание лежит на поверхности. Нужно только протянуть руку и взять его…
…И не допустить непоправимого!
Она резко повернула ключ зажигания и ударила по газам.
* * *
Погруженный в раздумья, я подошел к подъезду. Был поздний летний вечер. Дневной зной наконец-таки спал, и весь город выполз на улицу. Хорошо мы посидели! Теперь меня мучил вопрос, что же делать с этой долбанной Маринкой, звонившей пять минут назад. Черти ее попутали прощения просить!
— Неправда, никто ее не путал! Сама захотела — сама позвонила!
— Ладно, Эльвира, пусть сама. А что теперь делать мне?
— Знаешь, есть старый анекдот про графа.
— Ну, колись? — заинтересовался я.
— Да, ты его знаешь. Забыл просто.
— Эльвир, не ломайся. Сама говоришь, не девочка. Четыреста лет все-таки!
— И что? Может, как раз девочка!
— Ага! Старая дева!
— Хам!
— Зануда!
— Это я-то зануда?!
— Ты.
— С чего это я зануда?
— Эль-ви-ра! Не нуди!
— Ладно. Уговорил. Рассказываю. Сидит граф в кресле у камина, читает газету, попыхивает трубкой. Подходит графиня, жена его, и спрашивает:
«Дорогой, ты знаешь, наша служанка беременна!»
Граф, не отрываясь от газеты:
«Это её проблемы!»
«Да, но она беременна от тебя!»
Граф, также невозмутимо:
«Это мои проблемы!»
«Да, но что же делать мне?»
— Это твои проблемы. Спасибо, Эльвира на добром слове. А с каких это пор ты притчами разговариваешь?
— Да так, просто к слову пришлось…
Я улыбнулся. За сегодняшний, прямо сказать, не легкий день научился разговаривать со своими спутницами мысленно. Теперь люди косились на меня не потому, что я тихо сам с собой, а потому, что иду и пялюсь, как идиот, погруженный в свои мысли. Но, если задуматься, это уже достижение. Маленький, но успех.
— Стой! Не заходи! — подала голос Консуэла на входе в подъезд.
— Это еще почему? — остановился я, опешив.
— Потому, что я твой ангел-хранитель. И если ты жить хочешь, слушайся меня. Нет, конечно, можешь выпендриться и не слушаться — дело твое, но за последствия я не отвечаю.
— Эй, ну чего ты! Как будто я что-то против имел!
— А то, что тебе знающий человек вещи говорил, а ты не отнесся к ним с должным вниманием. Самый умный? Я тебе еще утром сказала: вокруг тебя какие-то нехорошие движения. То же сказал и Максим. А ты все героя из себя строишь! Дескать, фигня все это, выкручусь!
— Мишган, слышал хохмочку: береженного бог бережет. Кастет надень. И бей первым: сразу и в нос.
— А лучше не ходи пока. Подожди, может, кто идти будет? Прицепишься хвостом.
Мне стало не по себе.
— Элл, ну что ты в самом деле? Это ж мой родной подъезд! Я вырос здесь! Хотели бы шлепнуть — давно бы шлепнули! Вон, весь день в городе, один и как на ладони! Станут они настолько мелочиться, если это те серьезные ребята?
— А если не те? Другие? Но с подобными намерениями? Ты же не знаешь, кто тобой интересуется и сколько их.
Я вздохнул и огляделся. Двор был пуст. Бабки с лавочек уже убежали домой, спасаться от комаров и смотреть вечернюю порцию сериалов. Молодежи тоже не было видно, только у последнего подъезда тусовалась какая-то компашка. Не из наших, левые. У нас вообще двор проходной, здесь это частое явление. Мы и сами по молодости редко в родном дворе зависали. Ждать кого-то? Кого?
— Элл, это мой подъезд. Я здесь почти двадцать лет прожил. И ничего со мной не случалось. Ну, может и есть там какие-нибудь гопники. Ну, люлей мне ввалят, с кем не бывает? Что ж мне теперь, дома сидеть и как банный лист трястись от каждого шороха?
— Правильно, Мишган! Мысленно я с тобой! — отозвалась демон. — Без люлей, как без пряников!..
Я многозначительно промолчал, нащупывая пальцами в кармане Максово свинцовое «орудие труда».
В подъезде сидели два ханыги, бритые, в наколках. С одного взгляда можно было определить: морда кирпича просит. Они сидели на площадке перед первым этажом, на верхней ступеньке аккуратно расстелена газетка, на которой стояли открытая банка шпрот, полбатона в целлофановом пакете и две полторахи «Ипатовского». Одна пустая, другая начатая, где-то на одну треть. И два пластиковых стаканчика.