Но дядя сидел не поднимая головы и молчал. Потом потянулся за кувшином, наполнил вином глиняную чашку и протянул ее Бунбуле.
Цирюльник замахал руками:
— Мне вина не надо, я к нему теперь не стану и прикасаться! Столько крови проливается на войне — как же я вино в рот возьму? Оно мне кровь напоминает! Горько на душе, куда уж горше — не до вина мне!
Дядя посмотрел на него с удивлением — потом взял свою чашку: «За то, чтобы воины наши вернулись благополучно!»
Зачудил Бунбула, замкнулся в себе, обособился, одичал; сторонился людей, ходил одиноко, словно отверженный. В душе его поселилась тоска. Прежде он хоть выговориться мог, словами душу отвести, а теперь и на слово был положен запрет! И Бунбула, бывало, побреет клиента так, что ни звука от него не услышишь! Затоптали, загасили в душе у него огонь истины и веры! Что же еще оставалось от земного существа Бунбулы? Только наружная шелуха, только пустая скорлупа… Знал это Бунбула, и тошно ему было ходить по белу свету. Безрадостно глядел он на мир погасшими глазами и все молчал — разве что изредка вымолвит два словечка по необходимости, и то нехотя, сквозь, зубы, через силу…
Был человек — голову высоко держал, а обернулось так, что сделался тенью человека! И отчего? Из-за любви к человечеству!
Такова была судьба Бунбулы-цирюльника!