Фуфала скрылась за поворотом в проулке между садами — исчезла вместе со своим узлом, зонтиком и двенадцатиклинной юбкой… Голодная, униженная, осмеянная, измученная, шла она, куда глаза глядят и не ведала, что все ее заветные тайны разглашены, что назавтра уже готовится для нее новая Голгофа, новая крестная мука…
ИЗВОЗЧИК ИАГОР
В этот дождливый день почему-то вспомнился мне старик Иагор, извозчик, уроженец нашей деревни.
Смолоду ушел Иагор на заработки и стал извозчиком в Тбилиси. Сорок с лишним лет провел он в городе и ни разу за все это время не заглянул в родное село.
Кряжистый, крепкий здоровьем Иагор по горло увяз в трудах и в суете городской жизни. Со временем он купил на одной из окраин Тбилиси маленькую лачугу, заделался настоящим горожанином и совсем забыл о деревне. Но в конце концов, под старость, «земля позвала его». Детей у него не было, жена, Танана, умерла; потом пали обе лошади, прохудилась крыша лачуги — комнату стало заливать дождем. Тут началась мировая война, Иагор совсем обеднел, стал болеть — решил вернуться в родные места. Было это на второй год мировой войны.
Ясно помню день его возвращения из города. Это была самая большая новость в нашей деревне, целое событие. В те дни все село собиралось на престольный праздник к церкви святого Георгия Победоносца, прославленной нашей святыне. Близился конец апреля, густая, по колено трава покрывала склоны гор; радовало взгляд буйство свежей весенней зелени…
Соседи встретили Иагора с почетом и пригласили с собой на богомолье, которого он не видел уже сорок лет.
Старик радовался, смеялся, был неузнаваем; он весь точно обновился, точно сбросил с плеч тяжелую шубу старости. В восторге пустился он прямо через море шелковистой травы:
— Ух, милые мои, чудо-то какое!.. — повторял он, то и дело спотыкаясь: подламывались колени…
Когда на лужке у часовни сельчане сели за общую праздничную трапезу и Иагору подали дымящуюся, полную до краев миску, он неожиданно воскликнул:
— Всю жизнь мечтал: господи, дай мне наесться досыта невешанным мясом! Ух, благослови бог материнское молоко, что вас вспоило-вскормило!
Тамадой был старый рабочий-железнодорожник; каждый свой тост он начинал обращением к «сознательным и подготовленным согражданам». А Иагор поминутно прерывал потоки его красноречия, восклицая:
— Невешанное мясо! На весах не бывало! Ух, милые мои!
Сорок лет глядел каждодневно Иагор в городе на качающуюся стрелку весов… И в это скудное военное время, когда простая краюха черного хлеба стала редкостным лакомством, неудивительно, что щедрый, невешанный-немерянный да еще и даровой кусок представлялся ему пределом всех желаний! Тут-то уж было вволю и хлеба, и мяса, и вина…
Окровавленная голова и шкура жертвенного бычка валялись рядом среди травы, на окрашенной в багряный цвет земле. Шашлыки на длинных вертелах шипели над огнем, вытопленный жир капал на горячие угли.
Простодушные сельчане дивились восторгам Иагора; разговоры городского человека о еде вызывали у них чувство неловкости — особенно у стеснительных, стыдливых деревенских женщин. А мужчины, потчуя гостя мясом, сверх того подпаивали его, подносили чашу за чашей.
— Выпей вина, закуси — это же наша деревенская радость и сладость!
Иагор подвыпил, захмелел, расхвастался — держал себя так, словно весь свет объездил! С кем только он не знался в Тбилиси, кого только не возил в своем фаэтоне — чиновников, князей, генералов, купцов-богачей — словом, всяких важных людей…
— О Гулбаате Чавчавадзе слыхал? Голицын и Шереметев знаешь, кто такие? Мелик-Агу видал?
Как и подобает бывалому человеку, знаменитости, он все знал, всего насмотрелся — разве что в «чашу вселенной» не заглядывал, не видел ее дна, не познал ее тайны… Впрочем, здесь, на сельском празднике, этот «возвратившийся к родной матери-земле блудный сын» охотнее заглядывал в чашки с бозбашем и арталой.
— Ух, милые мои! — не умолкая, веселился, тешился Иагор, а крестьяне вели неторопливую беседу, радуясь задушевному взаимному общению. Хмель тяжелил головы, развязывал языки. Вино скоро одолело Иагора, и он защебетал на городской лад:
— Эх, что такое человек? Всего четыре пуда! А язык — шесть золотников! Побережем его, чтобы не протух!
— Я по утрам, прежде чем выйти из дому, язык в мед окунаю — чтобы сладость с него стекала!
— Эй, язык, работай, мед точи! Меж людей быть, с людьми толковать — языком подслащивать! Пусть будет счастлив тот, кто сладкими речами нас ублажает!