— Эх, порченые мы, плоть балуем, а о душе не помним! Коли ты человек, живи со своим маленьким языком!
— Да, были времена! Сестра сестрой была, и за сестру ее почитали! И мать родная матерью называлась… Ушли, лоб им святым елеем помазали… Праху их поклонюсь, костям их слава!
Иагор так и остался в деревне. Восторги первых дней скоро у него поутихли, сельские будни предстали перед ним без прикрас. Трудная крестьянская жизнь в зной и слякоть показалась ему непереносимой, он начал тосковать по городу. Вечерами он выходил на пригорок и глядел в сторону Тбилиси, всматривался в даль в надежде увидеть в сумеречной мгле мельканье городских огней.
— Вон, на Мтацминде свет вспыхнул… Слышу, слышу звон сионских колоколов, — говорил он с мечтательной улыбкой, точно беседуя с далеким и сладостным видением. Он непрестанно думал о городе — там у него остались приятели, клиенты, он вспоминал Верийские, Ортачальские увеселительные дома и сады и с горечью колотил себя кулаком в грудь. Однако вернуться в город он уже не мог — не стало здоровья и сил, да и деньги неоткуда было взять. В деревне он тоже не прижился, не свыкся с крестьянской жизнью. Так и болтался бедняга, не пристав ни к одному берегу, — беспомощный, одинокий, никому не нужный…
— Эх, извожусь я здесь, стосковался по Тбилиси — по свету, по чистоте… Честь и слава тому, кто мостовую выдумал, — вот это был человек! Нет, не могу больше выносить здешнюю грязь, здешнюю тьму! Не могу я вместе с курами спать ложиться! Один я… Надоело… Что мне дома делать! Уж лучше в тюрьме быть — там хоть с людьми словом перекинешься!
— Как поживаешь, Иагор?
— Хирею, сохну, как наша старая ива! — шутил на городской лад печальный Иагор — и в самом деле так и принял конец от этой ивы… Как-то вечером выпил для храбрости полбутылки крепкого самогону-чачи и повесился перед домом, на той самой старой, кривой иве, которую так любил из-за ее густой зелени…
ХВЕДИА
Строптив, своенравен и неуживчив был Хведиа. Все хорошо помнили его у нас в деревне: неприветливый, желчный, сварливый, злоязычный, ядовитый человек.
И внешность у него была подходящая: угрюмый, пасмурный, пропыленно-прокопченный, весь какой-то уныло-серый…
Родной брат не раз, выйдя из терпения, говаривал ему:
— Что ты за человек? Каменный ты, чугунный или деревянный, песочная твоя душа?
— Эй, распухнет язык — весь измолотила! — свирепо гаркнет он, бывало, на жену, если бедная женщина позволит себе сказать два слова лишних.
— Что за злыдень — что ни скажет, в самое сердце уязвит, точно петлю на горле затянет! В печенку мне въелось его брюзжанье! Бывает, головешка из огня вывалится тебе на подол — коли сразу не отбросишь, обожжет. Так вот и каждое слово моего муженька! — жаловалась соседкам Нинорэ.
Никого не любил Хведиа — и не только людей, но даже птиц! Да, да, всех этих птах и пичуг, чивилей-воробышков он просто терпеть не мог. И всегда у него были наготове для них злобные слова.
Выйдет, бывало, поутру в виноградник, полный птичьего щебета, разбушуется, разъярится:
— Что расшумелись, проклятые! Места другого не нашли? — и в бешенстве вырвет из земли кол, подпору виноградного куста, метнет его в дерево, облюбованное птицами, прогонит пернатую братию прочь — и вокруг в мгновение ока воцарится мертвая тишина, как в пустыне.
Но еще больше, чем птиц, ненавидел он детей. Однажды, в ту пору, когда я еще был грудным младенцем, у матери моей ненадолго пропало молоко. Несколько дней моей кормилицей была жена Хведии Нинорэ — тайком от мужа, которого боялась, как грозы.
В дни, когда Хведиа был дома, я оставался голодным. Как-то в студеный зимний вечер, меня, тепло укутанного шалью, доставили к Нинорэ. Принесла же нелегкая Хведию как раз в это время домой! Он сразу взвился, раскричался, накинулся на женщину, которая держала меня на руках:
— Кто это выдумал таскать сосунка на ночь глядя по деревне? Что ему тут нужно в такой поздний час?
Точно я незваным гостем бражничать к нему явился! Так и отправил меня домой некормленым злобный Хведиа.
Был у него младший брат Читала — молодой парень, жених, голосистый певец. Хведиа запрещал ему песни петь и на чонгури играть.
— Что ты вцепился в свой чонгури — жениться потянуло? Рано тебе о любви помышлять, сначала хозяйством обзаведись, в люди выйди. А от чонгури проку не будет. Да и не девушка ты, чтобы струнами тренькать да песенки распевать!
Хведиа был ночной птицей. Бывало, когда ночь падет на землю — и он выберется из дому, обходит свои владения — двор, гумно, огород, виноградник…