Там, среди них, искал я, собирал, как цветы, слова моей книги. Нежный цветочный запах тех золотистых дней доныне ласкает меня.
Поля, нивы, рощи, луга, пестреющие цветами… Зеленые купола лесистых гор… Душистая метель миндальных, персиковых, яблоневых, сливовых лепестков… Щедрая, благодатная, неизмеримая красота матери-природы!
…Ясная, улыбчивая иорская лазурь, перламутровое сверканье потока, прозрачные перекаты с ясно видными, как под стеклом, камешками дна, болтливые хрустальные струи притекающих ручьев…
Вторая моя мать — Иори!
Как любил я ее брызжущие алмазными искрами, отливающие радугой волны — вечно бьющиеся, трепещущие, как крылья жаворонка, полные ласки и веселья!
И сейчас, стоит мне увидеть Иори — и сразу учащенно забьется сердце.
По-прежнему у Иори ищу я утоления моей жажды!
Мое детство нежилось на гребне сверкающей иорской волны — и эта волна давно уже прошумела, промчалась, уплыла!
Хороши были рыбалки на Иори! А какая ловилась рыба — усач, жерех, сазан… Любил я рыбную ловлю и ловил вместе с товарищами по-всякому: на удочку, сетью, багром или, перекрыв боковой проток и дав стечь воде, руками среди камней русла.
То, бывало, мы, ребята, взгромоздимся на шершавую спину ленивого буйвола, залегшего в заводи, по самые рога в воде; то плескаемся в быстрине, ныряем бесстрашно в омуты; то бегаем, скачем, резвимся на мокрой траве мочажин и заболоченных лужаек, не обращая внимания на острые колючки, что безжалостно язвят босые ступни. Сколько раз приходилось мне рассечь себе подошву о торчащий из земли отросток корня — боль нам была нипочем, боли мы сгоряча вовсе не чувствовали!
Мерцала синева иорских струй. Взлетали брызги, окатывали дождем. Под ветром перешептывались камыши. То и дело сверкала серебристой чешуей рыбья спина в волнах.
Здесь, в иорских рощах и тростниковых зарослях, стоял я в детстве подолгу, затаив дыхание и напрягая слух, чтобы услышать пенье золотой птички, с малых лет манившей меня — и ускользавшей.
А зимой целые горы душистых яблок громоздились прямо на полу в нижних комнатах нашего дома. И ничего не могло быть для меня слаще их запаха! Крепким этим духом был напоен, пропитан весь наш дом.
Кожуру яблока я никогда не выбрасывал. Мать учила меня, что ее надо непременно кинуть в огонь — есть такая птичка, которая только запахом яблочной кожуры и живет! Верно, это та самая птичка, что по сей день не дает мне покоя — как ни стараюсь, никакими силами не могу ее поймать.
Как я любил праздник цветов — в мае месяце, в разгаре весны! С утра принимались мы украшать дом розами, лилиями, душистыми, цветущими ветками пшата, пестрыми полевыми цветами. Целую арбу цветов привозили с поля! Особенно щедро украшали фасад дома — столбы и перила балкона, окна; каждый столб обвивали гирляндами из роз, колокольчиков, ромашек, лилий…
Радость этого дня была выражением моей глубокой любви к природе. Праздник цветов никогда не пропускали в нашем доме — благодаря поэтической натуре моей матери.
Те пестрые, красочные цветы остались жить в моей душе, в моем слове! До сих пор я люблю полевые цветы больше всех других.
Весной моя мать неизменно отправлялась вместе с нами, детьми, поглядеть на молодые нивы.
Мы стояли, глядя на это волнующееся зеленое море, не в силах отвести от него взор.
Это было чарующее зрелище — высокие, уже начинающие колоситься, напоенные солнечными соками хлеба, отливающие шелковистым блеском под веянием ветерка. «Солнечным платьем» называют у нас этот скользящий перелив нивы, колеблемой пролетающим ветерком. Сияло, развевалось, пестрело тысячецветное солнечное платье!
Мы стояли в благоговейном молчании перед этим зеленым чудо-океаном, творением сил природы и человеческого труда, и светлая радость наполняла нас, в наших сердцах утверждалось чувство гордости за человека, сознание его достоинства.
Помнится, под Новый год в раскаленной тонэ пеклись для меня и моих братьев, вместе со сдобными назуки, фигурные хлебцы — плуги, лопаты, топоры, кувшины, но всего больше — сабли и мечи. Девочки тоже не бывали забыты, для них пекли из теста прялки, веретена, коровье вымя, куриные лапки.
Все это сызмала внушало нам любовь, почтение к труду.
И хотя моя мать ни разу не испекла для меня хлебца в форме пера, мне все кажется, что у меня в руках то самое, печеное хлебное перо и что в щедроте и правде грузинского трудового хлеба почерпнул я силу перенести на бумагу все то, что поручили мне моя мать и мой родной народ.
…Вновь стою я у нас на балконе, в Патардзеули…