Серебряной, подковой блеснул в вышине узкий серп молодой луны…
ЧИРИК И ЧИКОТЕЛА
Были и в нашей глуши знаменитые люди! Вот хотя бы дьякон Шабашела, муж писаной красавицы Зизилы. Когда Зизила надевала по какому-нибудь случаю праздничное грузинское платье, дьякон изумленно разводил руками и возглашал в восхищении: «Затмила краса твоя небо ясное, и хвалами, тебе расточаемыми, полнится весь божий свет! И как это ты уродилась такой красивой?»
Кто еще? Старик военный, выживший из ума, подслеповатый «гитара-майор», когда-то любитель песен, а теперь весь высохший, как трут, что нарос на старом, трухлявом пне, глухой — хоть над самым ухом кричи, не услышит!
— Немало таскал-возил меня буйный мир, но и я волочил его, как собачий хвост! — шамкая, хвалился он и хихикал и кашлял вперемежку…
Дальше: Чампура Чамапуридзе, знатный едок, любивший поесть наперегонки, об заклад — кто больше съест, и опорожнять турьи роги…
Чампура мог часами рассуждать о том, что слаще — лосось, темная форель или усач на виноградном листе? Что вкусней — севрюга, осетрина или сом под уксусом с киндзой? Чихиртма или бозартма из ягненка? Хлеб-соль на лотке, зелень на деревянном блюде, остуженные в роднике огурцы, старый сыр, баранья голова, рыбка-цоцхали на листьях, шашлык с кровью… Ах! И душистая струя из запрокинутого носатого кувшинчика!..
— Кто посмеет сказать, что в этом красном вине не таится благодатная частица солнца? Зачем же тогда вкушают его со святым причастием?
Вечно его томила жажда и казалось сладостной музыкой бульканье вина в узком горлышке. Нагрузившись, захмелев, выходил он неверным шагом из духана.
— Сытная еда и доброе вино — вот на чем свет держится! Ешь с охотой, пей с душой, смейся весело! — таковы были заповеди, которым следовал Чампура.
Любитель рыбных блюд, он чуть что заводил разговор о сальянской рыбе. Хорошо прокопченная шемая, свежая и соленая икра — черная или красная! — это были постоянные предметы его бесед, раздумий и вожделений.
Кто еще? Тотош, тот, что крал из ниши полуразваленного храма деньги, пожертвованные святыне!
Духанщик «Чарирама» — в его духане часто можно было встретить завзятого тамаду с неизменным рогом в руке, которого все почему-то звали Павлом, хотя имя его было Петр. Неутомимо молол язык этого тамады!
«Трын-трава», о котором говорили, что он самого черта за руку поддерживал, когда черт учился ходить.
Кондро — завидущий глаз, сквалыга, скопидом, тот, что по ночам отцеплял от часов маятник, чтобы не износился! Шкаф стенной был у него всегда на запоре, хотя там ничего и не хранилось, кроме одной тарелки, да и то — разбитой, скрепленной проволокой.
Провизор Анта, который однажды пять дней ходил с задавленным мышонком в башмаке; бог весть зачем забрался к нему в башмак мышонок, а Анта и не заметил, только на пятый день вытащил его. Этой историей он хвастался, точно каким-то подвигом. Ступни у провизора были огромные, он выписывал калоши из Варшавы, потому что у нас его размера нельзя было найти.
Ну, а еще кто? Как — кто? Самых главных-то я и забыл! Два моих ближайших соседа, Чирик и Чикотела.
Знаете, что такое Чирик? Слыхали прибаутку? Тот на жердь, другой в клетку, а Чирик скок на ветку.
И Чирик и Чикотела ютились по бедности в старой сторожевой башне. Когда у одного кипело-бормотало лобио в горшке, запах киндзы, что крошили для заправки, слышен быд за столом у другого. Чикотела жил в верхнем этаже башни, а Чирик — под ним, в нижнем.
Чирик всех ловчей и пронырливей. И наш Чирик был человек бывалый — охулки на руку себе не клал!
Был у Чирика единственный сын, по прозвищу Кикрикико. Собирались мы, ребята, на пригорке окрай деревни, напрягая глотки, вопили что было мочи: «Кик-ри-ки-ко-о!» Шустрый был паренек, на все руки — и притом незлой, покладистый.
Чирик был разумный человек и работяга — для всех готов потрудиться, никому в просьбе не откажет. С рассвета до сумерек крутился, рук не покладая, и только приговаривал: «Господи, во имя твое!»
О Чирике говорили: это такой человек — положит иголку, а найдет лемех! Работал он, завернувшись в рваную чоху. Мозолистые руки его не знали отдыха, и все же он был в числе беднейших. О том, чтобы копить добро, откладывать в кубышку, он и не помышлял: единственной его заботой был хлеб насущный. Был он не горд, но и в обиду себя никому не давал: «Поступай со мной по справедливости, а Христа ради мне от тебя ничего не надо! — говорил он каждому. — И будем радоваться, пока ходим вместе по белу свету!»