— Дуреха! Да кто я такой, чтобы вперед солнца соваться? Сперва красное солнышко пусть изволит на небеса подняться, а следом за ним и я встану да в поле поплетусь.
Видимо, сраженная этим неотразимым доводом, Тотола ненадолго оставляла мужа в покое, и тот снова погружался в уютную дремоту.
Но проходило немного времени, и снова начиналось:
— Вставай, чтоб тебе остыть навеки!
— Вставай, папочка, родненький, миленький, — окружали его гурьбой девочки, уговаривали умильно — одна тянула за руку, другая подавала шерстяные носки, третья — каламаны, четвертая — пояс, пятая — лохмотья, именовавшиеся шароварами и архалуком… Годовалая малышка Иамзе протягивала Тагрии своими пухлыми ручонками шапку.
Тогда Тагриа начинал торжественный обряд вставания; для зачина брал в руки поданные ему носки и застывал в неподвижности, как бы раздумывая — стоит одеваться или нет? А Тотола снова выходила из себя:
— Тьфу! Что за горе! Экое наказание!
— Послушай, какое сейчас время работать — вишь, как кусается июньское солнце, стрелы мечет! — робко вворачивал Тагриа, но снопы уже были раскиданы по гумну Тотолой и девочками, и лошаденка, запряженная в молотильную доску, дожидалась главы дома. Девочки уже сидели на доске и тихонько поддразнивали лентяя-отца.
Скоро и Тагриа присоединялся к ним — и медленно кружил по гумну, напевая вполголоса «Оровелу».
Тяжелая это была работа — молотьба! На заре, до восхода солнца — раскидывать снопы по гумну, а потом целый день, на солнцепеке, под палящим зноем, кружить на молотильной доске.
— Что делать — надо, чтоб летом мозги у нас в черепе закипели, иначе зимой котелок на огне не будет кипеть, — говорили крестьяне.
Для нас, ребятишек, гумно и молотьба были сплошной радостью: скользишь на доске по мягким снопам, лакомишься сладкими летними грушами — «гуменными»… Потом — сгребание обмолоченного хлеба деревянными совками — «арнади», тучи мякины, слетающей с лопат веяльщиков и уносимой ветром… А вечером — высокая, красноватая куча зерна на чисто подметенном и сбрызнутом току, и пляски, хороводы вокруг нее, шутки, смех, веселье — а в небе несчетные звезды, и струение серебряной реки Млечного Пути, и месяц, сияющий, улыбчивый месяц…
Откуда нам было знать, что печалило наших, старших? Как могли мы угадать, что жизнь казалась им сплошной, темной, беззвездной и безлунной ночью?
СТАРАЯ ДЕВА
Июль… Сплошной стеной протянулись вдоль дороги желтые, безмолвные нивы. Спелые колосья клонятся к земле, дожидаясь проворного серпа. Ветерок улетел куда-то, сгинул. Земля пересохла, растрескалась, дорога пылит. Вокруг — дрема, тоска.
Одинокая путница показалась на дороге — старая женщина, одетая не по возрасту крикливо и ярко. Платье — из разноцветных веселеньких шелков; в одной руке ветхий зонтик, в другой — пестрый узел; старомодные черные перчатки и допотопные ботинки с высоким верхом на пуговках дополняли причудливый наряд. Сломанный у основания каблук то и дело подворачивался, причиняя ей немалые мучения. Усталая, вся в испарине, брела она, кряхтя и тяжело вздыхая, измученная жарой, неловкой обувью, своей тяжкой долей…
— Долго ли, о господи? Доколе таскаться мне по белу свету? — стонала она, вытирая перчаткой потную шею. — Скоро ноги передвигать не станет сил — околею где-нибудь под забором!
Вчера она погляделась в зеркало и в сердцах швырнула его оземь. Зеркало сказало, что погасла краса ее, не сияет лицо, как ясный месяц, увяли розы, потускнели кораллы и жемчуг, и вся она — как меркнущий вечер… Миновал солнечный полдень, пора ее расцвета, уплыли с водой красота и всеобщее поклонение…
А когда-то говорили, что она прекрасна, как ангел, сошедший с иконы, — недаром осталось за ней прозвище «Фуфала»[1]…
— Вон моя деревня… Желанная уже столько лет… Родное гнездо, где нет у меня ни крова, ни очага… Кто выбежит навстречу мне за калитку? Кто приветит ласковым словом, как некогда покойная матушка: «Вернулась домой, доченька? Цела, невредима? Оброни свои горести за порогом!» Некому больше приголубить сироту! И что мне осталось взамен? Жестокий мир, опустелая подлунная — без ласки-привета!
— Как хорош был наш балкон в лунном сиянье! А беседка из лоз, а аллея в саду?
— Бедный мой отец, храбрый воин, покоритель карсской крепости! Когда государь пожелал взглянуть на его портрет, отец согнул одной рукой подкову и велел отослать ее вместо карточки. И я, его дитя, дворянская дочь, должна теперь скитаться по пыльным дорогам!