— Помолись масляной каде, попроси пощады у пшавского хинкали!
— А крупная форель-гелакнури? А жирная осетрина, мясистая севрюга? А свежая, малосольная икра?
— А вареная курица с чесночной подливой?
— А шашлыки из буйволенка?
— А жареная индейка, румяная, как гранат?
— Давай лучше будем по порядку перечислять. Хочешь, вспомним пир, что закатили прошлым летом Бакарашвили (зажиточные крестьяне нашей округи). Я ведь тоже был среди приглашенных! Вот какие там подавались блюда: чихиртма, купаты, плов с фазанами, турачи, шашлык, форель, осетрина, говяжье филе, холодная говяжья лопатка, а ко всему этому маринады, закуски, лобио, брага…
— Перестань, безбожный человек, замолчи! Пожалей меня, имей снисхождение! — умолял меня слабодушный, доведенный до отчаяния двухдневным голодом Батхо.
И я замолчал… Но скоро сам Батхо заныл сызнова:
— Слыхал, как однажды в походе царь Ираклий пожелал кое-как подпаленного на костре из колючек шашлыка и талого снега вместо водицы, чтобы его запить? Эх, нам бы сейчас те колючки да тот шашлык!
Помянули талый снег — и сразу проснулась в нас жажда. Во рту, в горле у нас пересохло, пить хотелось до смерти, но утолить жажду было нечем. Мутные, глинистые струи потока не годились для питья, а родника на кладбище, разумеется, не было. Перед нами катила серые волны напоенная потоками, громогласная, рычащая, как львица, Иори, мчалась с грохотом, — словно сорвалась с места гора и преследует кого-то по пятам, полная мстительной ярости. А мы, голодные, мучимые жаждой, по-прежнему сидели на какой-то могильной плите и безнадежно взирали друг на друга.
— Довольно торчать сложа руки, придумаем что-нибудь! — сказал я и глянул на Батхо, готового, казалось, завыть волком.
— А что мы можем придумать? Гляди, сколько хочешь, на родимый небосвод, жди помощи свыше… Это о нас написано у Важа Пшавела, — сказал Батхо, который не мог оторвать взгляд от сельского духана:
добавил я.
Положение наше было и в самом деле неутешительно: там, за темной речной стремниной — село, духан, со свежей аппетитной рыбой, с розовыми, сочными шашлыками, с темно-красным вином, а здесь, на нашем берегу — голод, жажда, надгробные камни…
Мы сидели, свесив головы, как подсолнухи, и вдруг Батхо воскликнул:
— Погляди-ка сюда! Неудивительно, что нас замучил голод; оказывается, сам Чампура на нас смотрит из-под земли!
И Батхо ткнул палкой в могильную плиту, лежавшую прямо перед нами. На ней в самом деле были вырезаны имя и фамилия Чампуры, а пониже — стихотворные строки:
Так было написано на могильном камне. А по сторонам надписи были изображены длинные хлебцы — шоти, кувшин с вином и рог.
— Только и не хватало нам явления Чампуры! — воскликнул Батхо, и я рассмеялся от души.
— Помню, Чампура как-то в один прием, не сходя с места, прикончил целого большого барашка и выиграл заклад у Ботитаны. Да, любил покойник поесть, ничего не скажешь!
— А как он одним духом опорожнил четвертной кувшин на храмовом празднике, помнишь?
— А как он готовил бозбаш из курдюка и легких!
— А помнишь, как он ел, побившись об заклад с Ботитаной? Жареный барашек лежал у него за спиной: он шарил руками позади себя и тащил кусок за куском в рот — чтобы глаз не насытился раньше времени. А теперь вот где он поселился, бедняга! Ну, как ему здесь выдержать?
Чампура Меканцишвили (настоящее его имя — Соломон) был для нас воспоминанием детства. Он умер в годы нашего ученья в Тбилиси, и могилу его мы видели сегодня впервые. Давно уже не было его на свете.
— А какими прочувственно-нежными словами встречал он миску с лобио: «Ах ты, пленительница души моей!» И еще любил мамалыгу со свиным салом. «Гляну на тебя — и тает сердце, как свиное сало» — такая была у него прибаутка.
— А помнишь, как он читал нам гимн в честь лобио?
— «Акафист о лобио»? — и голодный Батхо начал читать наизусть знаменитый акафист, или неседален, которым Чампура не раз, бывало, развлекал гостей по их просьбе: