Банкет по случаю открытия был назначен на два часа, а я еще не успел переодеться в вечернюю пижаму. Итак, я поднялся к себе, а потом, задыхаясь от спешки, спустился на 46 этаж, в Пурпурный зал. В фойе меня встретили две прелестные девушки в одних шароварах (их бюсты были расписаны незабудками и подснежниками) и вручили сверкающий глянцем проспект. Не взглянув на него, я вошел в пустой еще зал; при виде накрытых столов у меня перехватило дыхание. Не потому, что они ломились от яств, нет: все блюда без исключения имели форму гениталий. Обман зрения исключался, ибо невидимые глазу динамики грянули популярный в определенных кругах шлягер: «Прочь кретинов и каналий, что не любят вакханалий!»
Появились первые гости, густобородые и пышноусые, впрочем, люди все молодые, в пижамах или без оных; когда же шестеро официантов внесли торт, то при виде этого непристойнейшего в мире творения кулинаров мне стало окончательно ясно: я ошибся этажом и попал на банкет Освобожденной литературы. Сославшись на то, что потерялась моя секретарша, я поспешил улизнуть и спустился на этаж ниже, дабы перевести дух в подобающем месте; Пурпурный зал (а не Розовый, куда меня занесло) был уже полон.
Разочарование, вызванное непритязательной обстановкой приема, я, как умел, скрыл. Горячих блюд не было, к тому же из огромного зала убрали все кресла и стулья, дабы гости угощались стоя. Пришлось проявить необходимую в таких случаях ловкость, чтобы протолкаться к наиболее лакомым блюдам. Синьор Кильоне, представитель Футурологического общества Костариканы, очаровательно улыбаясь, разъяснял неуместность кулинарных излишеств: ведь одной из тем дискуссии будет грозящая миру голодная катастрофа. Нашлись, разумеется, скептики, утверждавшие, что Обществу просто урезали дотации, отсюда и бережливость устроителей. Журналисты, которых профессия вынуждала поститься, шныряли по залу в поисках интервью со светилами зарубежной прогностики; вместо посла США прибыл всего лишь третий секретарь посольства с мощной охраной, один во всем зале — в смокинге (бронированный жилет трудно скрыть под пижамой). Гостей из города, как я слышал, подвергали в холле досмотру, и там вроде бы уже высились груды изъятого оружия.
Первое заседание было назначено на пять вечера, оставалось достаточно времени, чтобы отдохнуть, и я снова отправился на сотый этаж. После пересоленных салатов хотелось пить, но бар моего этажа оккупировали динамитчики и бунтари со своими девицами; я же был сыт по горло беседой с бородатым папистом (или антипапистом). Пришлось ограничиться водой из-под крана. Не успел я допить стакан, как в ванной и обеих комнатах погас свет, а телефон, какой бы я номер ни набирал, упорно связывал меня с автоматом, рассказывающим сказку о Золушке. Спуститься на лифте не удалось — он тоже вышел из строя. Из бара доносилось хоровое пение молодых бунтарей; те уже стреляли в такт музыке, хотелось бы надеяться, что мимо.
Подобные вещи случаются и в первоклассных отелях, хотя утешительного тут мало; но что удивило меня больше всего, так это моя собственная реакция. Настроение, довольно скверное после беседы с папским стрелком, улучшалось с каждой секундой. Пробираясь наощупь и переворачивая при этом мебель, я только кротко улыбался в темноту, и даже разбитое в кровь колено не сказалось на моем благодушии — все вокруг умиляло меня. Нащупав на ночном столике остатки второго завтрака, я вырвал из программы конгресса листок, свернул его в жгут, воткнул в кусок масла и зажег. Получился коптящий, правда, но все-таки светильник; при его мерцающем свете я уселся в кресло. У меня оставалось два с лишним часа свободного времени, включая часовую прогулку по лестнице — ведь лифт не работал. Мое благодушное настроение подвергалось дальнейшим метаморфозам; я следил за ними с живым интересом. Все было так здорово, просто чудесно! Я с ходу мог бы привести массу доводов в защиту всего происходившего со мной. Мне было ясно, как дважды два, что номер «Хилтона», погруженный в кромешную тьму, в чаду и копоти от масляного светильника, отрезанный от остального мира, с телефоном, рассказывающим сказки, — одно из приятнейших мест, какое только можно себе представить. Вдобавок мне страшно хотелось погладить кого-нибудь по голове, на худой конец, обменяться рукопожатием — и чтобы при этом мы глубоко и душевно заглянули друг другу в глаза.