— Странно?! Мягко сказано! — взорвался я.
— А все потому, что вы еще раб предрассудков. Но теперь уже можно, неужели вам невдомек? Да разве при виде Жанны д’Арк вы не чувствуете, что эту одухотворенную прелесть, эту ангельскую чистоту, эту грацию неземную непременно надо взнуздать? Седло, подпруга, уздечка — и вскачь! Шестерней в упряжке барышни-милашки — с бубенцами, с высоким плюмажем. Резво девушки бегут, снег сверкает, свищет кнут…
— Да вы что! — кричал я срывающимся от ужаса голосом. — Взнуздать? Запрячь? Оседлать?!
— Ну конечно. Для здоровья, для гигиены, но и для полноты ощущений. Вам достаточно указать объект, заполнить нашу анкету, перечислить претензии, антипатии, яблоки раздора — впрочем, это необязательно, в общем-то, зло хочется делать без всякого повода, то есть поводом служит чужое благородство, достоинство, красота — достаточно перечислить все это, и вы получаете наш каталог. Заказы мы выполняем в течение суток. Полный комплект высылается почтой. Принимать с водой, лучше всего до еды, но можно и после.
Теперь я уже понимал анонсы «Прокрустикс» в «Геральде», а также в «Вашингтон пост». «Но, — лихорадочно и тревожно размышлял я, — почему он именно так? Откуда эти намеки на упряжь, эти кавалерийские ассоциации, почему же непременно в седло? Боже праведный, неужели и тут где-то рядом проходит канал — мой будильник, мой оселок, моя гарантия яви?» Но инженер-проектировщик (проектировщик чего?!) не заметил моего смятения или неверно истолковал его.
— Своим освобождением мы обязаны химии, — продолжал он. — Ведь все существующее — не более, чем изменение натяжения водородных ионов на поверхности клеток мозга. Вы меня видите — но это, собственно, лишь изменение натриево-калиевого равновесия на мембранах ваших нейронов. А значит, достаточно послать туда, в самую глубину мозга, щепотку специально подобранных молекул — и любая фантазия покажется явью. Да вы, впрочем, сами знаете, — добавил он тише и достал из письменного стола горсть пилюль, разноцветных как драже для детей. — Вот зло нашего производства, исцеляющее душевные раны. Вот химия, которая взяла на себя грехи мира.
Дрожащими пальцами я выскреб из нагрудного кармана таблетку трынтравинила, не запивая проглотил ее и заметил:
— Я попросил бы вас держаться поближе к делу.
Он приподнял брови, молча кивнул, выдвинул ящик стола и что-то взял из него.
— Как вам будет угодно. Я говорил о модели Т новой технологии, о ее примитивном начале. Такой, знаете ли, сон о дубине. Публика на ура подхватила флагелляцию[29], дефенестрацию[30], это было felicitas per extractionem pedum[31]. Но фантазия столь убогая быстро себя исчерпала. Чего вы хотите — выдумки не хватало, не было образцов! Ведь в истории только добро практиковали открыто, а зло — под маской добра, под благовидным предлогом, грабя, громя и насилуя во имя высших идеалов. Ну, а приватное зло даже и таких путеводных звезд не имело. Все-то оно по углам таилось, грубое, топорное, примитивное. Это видно было по реакции публики; в заказах без конца повторялось одно и то же: налететь, задавить и скрыться. А ведь людям мало просто творить зло — им подавай еще сознание своей правоты. Потому что, видите ли, не очень удобно, если ближний, на минуту опомнившись (а это всегда может случиться), начинает голосить «за что?!» или «как не стыдно?!» Неприятно, когда крыть нечем. Дубина — недостаточный контраргумент, это чувствует каждый. Все дело в том, чтобы неуместные эти претензии презрительно отклонить с единственно верных позиций. Каждый не прочь попакостничать, но так, чтобы этого не стыдиться. Сознание своей правоты дает месть — но что тебе сделала Жанна д’Арк? То, что она лучше, выше тебя? Тогда, значит, ты хуже, разве только с дубиной. Но этого никто себе не желает! Каждому хочется совершать зло, побыть хоть немного висельником и кромешником, оставаясь, однако ж, великодушным и благородным — прямо-таки изумительным. Все хотят быть изумительными. Все — и всегда. Чем хуже, тем изумительнее. Это почти невозможно и потому-то заманчиво. Мало клиенту навытворять невесть что со вдовами и сиротами — он желает проделать все это в ореоле незапятнанной добродетели. Преступников никто и пальцем не хочет тронуть, хотя где, как не тут, можно действовать с чистой совестью, во имя закона — но это ведь так банально, так скучно, и без того по ним плачет виселица. Подавай клиенту ангельскую невинность, беспримерную святость, но так обработанную, чтобы мог он разгуляться вовсю в убеждении, что не только может, но прямо-таки должен. Теперь вам понятно, какое это искусство — согласовывать подобные противоречия? Речь, в конце концов, всегда идет о духе, а не о теле. Тело — всего лишь средство. А тот, кому это невдомек, кончает у мясника, на кровавой кишке. Конечно, подобные тонкости чужды многим нашим клиентам. Для них у нас есть отделение доктора Гопкинса — биеологии мирской и сакральной. Ну, знаете — долина Иософата[32], в которой всех, кроме клиента, черти уносят, а на исходе Судного дня господь бог лично причисляет его к сонму святых, и даже с подобострастием. Некоторые (но это снобизм кретинов) домогаются, чтобы под конец господь предложил им поменяться местами. Это, знаете ли, ребячество. Американцев всегда тянуло к нему. Разные там вырваторы, бияльни, — он с отвращением помахал толстым каталогом, — что за убожество! Ближние — это вам не бубен какой-нибудь, это инструмент деликатный!