Запёкшейся кровью на грязных бинтах памяти остались последние бои летом тридцать девятого: щедро политые кровью сумасшедших марокканцев склоны, трупы последних защитников Республики. Снаряды и топливо для его «El bravo Rojo[1]», латаного-перелатаного Т—26, последнего остававшегося в строю, чуть ли не в котомках приносили со всего пиренейского фронта. Когда ни того, ни другого не осталось, Михаил сам разбил молотком прицелы, воткнул первую передачу и выпрыгнул из танка. До конца смотрел, как падает в ущелье, разваливаясь на части, испытанный боевой друг.
Переход границы, наглость и презрительная вежливость французских чиновников. Лагерь…. Это и вовсе не хочется вспоминать.
Марсель, пароход «Четвёртый Интернационал», переход до Одессы, который Михаил почти не помнит — на борт его поднимали на носилках, свалило с ног запущенное в лагере ранение. На палубу врач разрешил выходить уже после прохода черноморских проливов.
Разговоры со строгими, внимательными особистами, затем Москва, орден Красного Знамени, третий кубарь в петлицах и рота Т-28 в пятой тяжёлой танковой бригаде. Огромный Харьков, степи, где по балкам и оврагам прячутся от зимних ветров и летнего солнца украинские сёла. Певучий говор с непривычным мягким «г», неистребимые «семки», шелуха от которых не хуже палой листвы может покрывать дощатые тротуары, черные, сочные вишни. Новая техника и постоянные стычки с командованием в попытках выбить топливо и боеприпасы для проведения стрельб, тренировок и тактических занятий. Последняя беседа в кабинете командира бригады.
— Садись, герой, — комбриг махнул рукой на ряд стульев у стены, – Разговор у нас с тобой не на пять минут, нечего тебе во фрунт тянуться.
Командира в бригаде уважали, человек он был правильный, бригаду любил, как собственного ребёнка. Подождал, пока Фунтиков усядется, присел прямо на свой массивный, крытый зелёным сукном стол, сдвинув в сторону один из двух телефонов. Включил настольную лампу и взял со стола знакомый лист бумаги.
— Твой рапорт, твой. Пятый за месяц, не ошибся я? Читаю: согласно учебному плану… на подготовку механиков-водителей… практическая стрельба… моторесурс… Грамотно излагаешь, образованный. У тебя родители кто?
— Отец — телеграфист, мать — учительница, товарищ комбриг.
— Заметно. Что насторожился, думаешь, ругать буду? Всё правильно написал.
Михаил почувствовал себя так, будто перед ним вдруг распахнули дверь, которую он собирался выбивать с разбега.
— Всё верно пишешь, товарищ старший лейтенант, не всё видишь. Учебный план это, конечно, хорошо, но снаряды для КТ-28 я только в этом месяце в округе выбил, и дали столько, чтобы НЗ на случай войны пополнить. А ещё бригада каждый год по два парада откатывает. Тридцать пятые всем батальоном на Красную площадь ездят, двадцать восьмые в Харькове ходят, а это, старлей, уже вопрос политический — демонстрация мощи РККА друзьям и возможным противникам. На подготовку весь моторесурс уходит. И бензин тоже.
— Но… — растерялся Михаил, — А если война? Стрелки и наводчики по разу стреляли, механики только по площадям и проспектам водить умеют.
— Жизнь заставит — научатся, — вздохнул Батя, — Которые выживут. Пока важнее войны не допустить, отсюда — парады. А ты, значит, не навоевался ещё? И холост.
— Да, товарищ комбриг, не женат.
Командир взял со стола вторую бумагу, протянул Фунтикову:
— Читай.
Подождал, пока подчинённый ознакомится с документом, забрал приказ, положил назад в папку.
— Пойдёшь?
— Да, товарищ комбриг!
— Пиши ещё один рапорт, старлей, думается мне, там тебе самое место.
Невысокий, наголо обритый парень, на широких плечах которого готова под напором мускулатуры рассесться по швам крепкая шинель, расхохотался:
— Потолкуешь ещё, какие твои годы!
Пожилой грек в рабочей одежде, с сединой на тёмных курчавых волосах подошёл к группе добровольцев и выдал длинную фразу, активно помогая себе руками. Бритый командир вдруг зачастил в ответ, почти не уступая докеру в скорострельности. Потом повернулся к старшему:
— Товарищ майор, просят отойти в сторону, они сюда сейчас снаряжение выгружать будут.
Не желая мешать, командиры отошли почти к самому трапу судна.
— Ты, Котовский, за границей только в Финляндии был, и то дальше линии Маннергейма не проехал, откуда греческий знаешь?
— Из детства, товарищ майор. Беспризорничал в Крыму, тамошние рыбаки не дали с голоду помереть. А они через одного греки, если не больше, так и выучил. Само получилось.