— Да… — карандаш аккуратно ложится поверх донесения, пальцы советника выбивают по столешнице ритм какого-то марша.
— А ведь наверняка генерал–лейтенант немцам информацию передал. Но — недоказуемо.
— Даже при наличии доказательств его арест принесёт слишком много вреда,— начальник управления кадровых перемещений закуривает, выпускает дым из ноздрей и какое-то время следит за тем, как уменьшается огонёк на конце сигареты.
— Поясни, пожалуйста.
Советник желает знать, какой вред может принести арест предателя — в его прежней работе с подобным сталкиваться не приходилось. Напротив, чтобы гарантированно уничтожить матёрого врага, случалось пустить в расход десяток подозреваемых.
Придётся объяснять.
— Сегодня с итальянцами сражается вся страна. Впервые за два десятка лет мы не делимся на либералов, метаксистов и коммунистов.
Подумав, хозяин кабинета поправился:
— Неверно. Делимся, конечно, но сейчас это не имеет значения. Генерал-метаксист исполняет приказы премьера-коммуниста, не задумываясь о его партийной принадлежности, главное — отстоять свободу, между собой мы сцепимся потом. Если начнём аресты офицеров и генералов, не придерживающихся коммунистических взглядов, остальные задумаются — кто следующий? Даже если мы поймаем Чолакоглу с поличным в момент передачи планов и карт, каждому не докажешь. Мы не можем себе это позволить. То, что я не коммунист, ничего не меняет. Важно не то, что есть — то, как воспримут.
Советник машет ладонью, разгоняя табачный дым – он мешает смотреть на собеседника:
— Надеюсь, вы не собираетесь позволить генералу продолжать передачу информации противнику? — он по-прежнему спокоен.
— Мы не можем арестовать генерала, и не можем допустить его работы на врага. На войне гибнут и генералы. Смерть на поле боя, в отличие от ареста, только укрепит единство народа.
— Будете делать предателя героем?
— Мертвому генералу будет всё равно, а герои Греции нужнее предателей.
Советник вглядывается в сидящего напротив специалиста, будто увидел его впервые, потом кивает и откидывается на спинку стула.
— Мне кажется, я могу у вас кое-чему научиться, товарищ начальник управления.
Он по-прежнему серьёзен, но в уголках глаз прячется улыбка.
— Взаимно, коллега. Смерть генерала на боевом посту НАМ ещё предстоит грамотно организовать.
Огонь лижет закопчённый свод очага, наполняя небольшое помещение теплом и дымом. Седые космы поднимаются к стропилам, к крыше из сланцевых плиток, слоями висят над головами сидящих в охотничьей хижине мужчин. На неком подобии стола разложена немудрящая, но здоровая и сытная пища — сыр, копчёная козлятина, солёные оливки. Один из мужчин отогревает у огня несколько задубевших на морозе лепёшек. Капитан Карагиозис, ласково похлопав по налитому боку, выкладывает на стол немалых размеров бурдючок. Его высокие и плечистые, но сухие, жилистые подчинённые весело улыбаются, достают из мешков котелки.
— Кара, стоит ли? — Котовский радостей жизни не чурается, но пить чуть не на нейтральной полосе, даже не выставив часового? — А если макаронники полезут?
— Старый, но неглупый поэт сказал: « Мудрых предков тела уже сгнили давно, неужели тебя не прельщает вино?»
Капитан мил и обаятелен, будто сидит не в заваленной по крышу снегом конуре, а во дворе своего небедного дома, мятый котелок держит, как драгоценную чашу, красные бока которой расписаны сценами из приключений богов и героев.
— Не беспокойся, Алексий, с эвзонами можно пить, с нами нельзя напиться! А любители макарон сидят внизу, и до утра носа не высунут из своих лачуг!
В самом деле — отчего бы не расслабиться немного? Хорошая компания, неплохая еда и бодрящее, сдобренное капелькой мёда вино — на войне привыкаешь ценить маленькие радости, потому что именно они дают жизни вкус, цвет и запах, отгоняют от глаз живущую в рутине бытия серость.
— Ты почему не подпеваешь, Алексий? У тебя красивый голос, давай! — и капитан затягивает:
— Чистил и чистил родник я под сенью оливы седой!
Была-не была, решает Алексей и подтягивает:
— Может, выйдет девица с кувшином с утра за водой!
От его рёва в расположенном в долине селении начинают выть собаки, итальянский пулемётчик с перепугу выпускает в ночь пару очередей, но пулемёт теряет голос, поперхнувшись на полуслове. Греки закрывают ладонями уши.