Однажды, в конце октября тысяча девятьсот тридцать восьмого года, несмотря на то, что была не суббота, а четверг, корчма оживленностью снова напомнила людям о временах своего расцвета.
Окна долго светили в темноту ночи, под акациями возле входа и на всем пространстве перед корчмой стояли телеги, брички и даже легковой автомобиль. Утомленные долгим ожиданием лошади пофыркивали и ржали.
Пани Эма, тихая как мышка, наливала стаканы мужчинам, заполнившим распивочную и прилегающие помещения, и с нескрываемым удивлением наблюдала за гостями. Сегодня она просто не узнавала многих мужиков из ближайших деревень и хуторов. Куда подевались обычная робость, неуверенность, озабоченность, удрученность, которые были написаны на их лицах, когда они приходили сюда в прежние годы? Сегодня и самые бедные из них веселы, оживленны, говорливы. Стоило им переступить порог — глаза их сразу засияли. Красноречивые не хуже дипломатов, они произносят какие-то чудны́е речи о святой родине, свободе, о вечном народе, о народе избранном…
Удивление пани Эмы постепенно переходило в страх. Страх сжимал ей грудь, заставляя сильнее биться сердце, и пани Эма, с трудом превозмогая себя, все с большей робостью протягивала гостям стаканы.
Она и сама не могла понять, отчего это. Никто не сказал ей резкого слова, наоборот, все смотрели на нее ласково, а кое-кто и просто жадным взглядом. Она и раньше знала, что нравится многим из них, но никогда это не волновало ее, сегодня же она все воспринимала иначе.
Ладно еще, что мужчины, наскоро выпив чего-нибудь у стойки, торопились обратно в зал.
За председательским столом сидели важные господа. Она знала лишь одного из них, пана Элемира, владельца Лельской экономии. При муже пани Эмы пан Элемир частенько захаживал к ним в корчму развлечься.
Вот пан Элемир встает, обращается ко всем с кратким словом и представляет остальных, сидящих в президиуме. В зале — буря аплодисментов.
Слово берет один из гостей. Он говорит: час пробил, борьба за освобождение родины не была напрасной, каждый получит по заслугам, надо лишь стоять на своем, не уступать ни одного из выдвинутых требований, и пусть никто не верит чешской пропаганде, сейчас все определяет решительность, родина ждет от нас действий, объединение с нашей древней родиной близко!
Каждое высказывание оратора завершают аплодисменты, зал вздрагивает от взрывов восторга. Опьяненный таким приемом, оратор повышает голос, слушатели возбужденно вскакивают, скандируют лозунги, поют торжественный гимн.
Пани Эма, скованная ужасом, наблюдает через открытую дверь. Ее опасения принимают все более отчетливую форму. Приобретенная за века осмотрительность подсказывает корчмарке быть начеку: худые времена наступают. Всегда и во все поры такое начиналось безумием толпы…
Корчмарка торопливо собирает выручку и скрывается из распивочной на кухню; отдавая себе отчет в бессмысленности своего поступка, она запирает за собой дверь на ключ.
6
Ре́чный первоначально хотел строить дом, как и все, на участке за глоговой рощей, но ему помешала болезнь жены. Она подолгу недомогала и прежде, а после переезда сюда состояние ее сильно ухудшилось. Врачи рекомендовали вернуться назад в горы, и Речный почти примирился с этой мыслью. Свой надел он уступил зятю Йонаша: тот собирался отделиться от тестя. А Речный, еще не решившись окончательно уехать с южных земель, пока что жил с семьей в имении.
Но еще до наступления весны жене неожиданно полегчало, и она сама уговорила мужа не трогаться с места, на что он с радостью согласился.
Как раз тогда вдова Фаркаша продавала полоску запущенной, поросшей терновником и бурьяном земли между шоссе и глоговой рощей, на юго-запад от дороги, что вела мимо криницы к рощице.
В лугах, поодаль от дороги, еще до осени появилась усадьба Речного — дом с постройками.
Лицом к роще стоял милый белый домик, справа от него, напротив шоссе, замыкая просторный двор, — амбар, хлев и конюшня.
В последующие годы Речный разбил возле дома сад и все огородил забором из деревянных планок.
Весной, когда они еще только начали строиться, Речный подумал, что не худо было бы завести пчел. Жалость-то какая — сколько меду пропадает зря, думал он всякий раз, вдыхая одуряющий запах цветущих акаций.
На третий год жизни на новом месте он осуществил намерение и пчеловодство настолько его захватило, что он ежегодно увеличивал свою пасеку. Не раз даже задумывался — а не распроститься ли с тяжким крестьянским трудом, не заняться ли исключительно пчеловодством? У него не хватало духу вслух высказать эти еретические думы, но жена как-то догадалась сама, что не дает ему покоя, и предостерегала от подобного шага.