— Ой, вряд ли!
Олег ушёл, покрутившись вихрем, осыпав словами: «Мы не должны ссориться, мы братья по крови родные!», «Свенельд хочет, чтобы мы передрались!» и оставив в душе Ярополка смятение. Облачившись в простой дорожный вотол[45], собрался было ехать к Мстиславу, но, впервые взъярившись на великого боярина, решил, что достойнее его к себе вызвать. Послал к нему и зашагал по покою в нетерпении, всё больше себя взвинчивая. Когда ещё за дверью натужно проскрипели половицы под тяжёлыми шагами воеводы, Ярополк почувствовал, что едва справляется с несвойственным ему гневом.
— Ты почто нас с братом рассорил? — спросил князь, едва Свенельд втиснул могутное тело в дверной проём.
— Говорил с Олегом? — вместо ответа спросил Мстислав. Пламени лучины было недостаточно, чтобы разглядеть лицо Ярополка, но воевода чувствовал исходившую от него ярость.
— Твой брат слишком молод и горяч, — не дожидаясь ответа, продолжил Свенельд, — не сейчас, но потом он поймёт, что на двух скакунах сразу не усидишь: нельзя мстить сильному врагу, когда сами ослабели, и при этом власть держать. Олег всю жизнь за твою спину прятаться будет, ибо ты старший брат его, но тебе ошибаться нельзя. Печенегов, когда осильнеем, всё равно ломать надо будет, это и станет местью. Ты объяснял ему? Нет? Что же ты на меня гневаешься, коли для младшего брата у тебя слова успокоения нет?
Ответить было нечего, и ярость, будто облитая холодной водой, быстро гасла. Свенельд предложил стоявшему князю сесть. Ярополк, послушавшись в своём же доме, плюхнулся на лавку, Свенельд расположился напротив на перекидной скамье.
— То, что грады Червеньские на него скинули, — продолжил воевода, окончательно овладевая разговором, — так не до того тебе: грамоты заключать с соседними племенами надо, с русами Белобережья и Тмуторокани отношения восстановить. Тебе дел не в пример больше, так пусть Олег с куском земли одним хотя бы сладит, князь он или нет? Нет, так нам у него в деревском Овруче проще наместника посадить, а он пусть в каком-нибудь Будутине княжит с десятком кметей да сотней смердов. Не понимает этого Олег — так это его вина. Да и твоя тоже, раз разъяснить не мог ему, а только оправдывался, будто повинен в чём.
Ярополк молчал. И куда исчез ещё недавний буйный гнев? Как же прав был Свенельд! И что бы делал он, князь, без него? Пламя лучины мельчало, почти сожрав тонкую стройную щепку. И к лучшему: стыдно стало смотреть в глаза великому боярину, но и просить прощенья тоже стыдно. Свенельд не стал добивать самолюбие Ярополка, переведя разговор:
— Мыслю посольство направить в цесарство. Помнишь, бабка твоя у немцев митрополию просила? Так, может, сейчас они одумались и не пришлют бестолкового попа, вроде того Адальберта, что только смердам головы дурманил. Да и невесту тебе благородную присмотреть надо. У кесаря Оттона дочери, бают, молодые есть.
Ярополк согласился, добавив:
— С Олегом, хоть и не ссорились явно, мириться надо.
— Да, — коротко согласился Свенельд, подумав про себя: «Олега с этими дурными Волками мы обломаем, а вот с Володькой тебе бы сближаться надо — оперится сокол, ещё нахлебаемся с ним». Но вслух не сказал ничего.
Глава седьмая
В разгаре русальных седмиц[46] в Осинки приехал Блуд. Как обычно бывает, никто бы его приезда и не заметил, но на этот раз он посетил Колота. Солнце ещё не остудилось вечером, и злые комары ждали прохладных сумерек, не мешая снедать на улице. На грубо сколоченном и врытом в землю столе жена Колота Услада подала мужикам по мисе гречневой каши, отдельно поставив пироги, и удалилась в дом по своим бабьим делам. Блуд пришёл не пустой, поставив на стол бочонок с пивом.
— Глянь-ко, Колот, какое! — предложил Блуд потрогать бочонок. Лапа провёл ладонью по шершавому влажному прохладному боку, сглотнул подступившую слюну.
— Из подпола только. То, что нужно после горячего дня, — пояснил княжеский воевода.
Немедленно вышибли дно и опружили по чарке. Пиво будто втекло в нутро, расслабив тело после трудового дня.
— Какие вести тута? — надкусывая пирог и набивая рот кашей, спросил Блуд.
— Да чего здесь случится? Горденю помнишь с Древичей, что лета четыре назад на Дивине женился?
— Это на той, которую Ратша Косой на Ярилин день обрюхатил? Помню.
— Помер.
— Да ну! Здоровый же был мужик.
— Кишки ему завернуло, в животе что-то разорвало.
— Эвон!
— У Буярки Хвата сына дочерь родилась на прошлой седмице.
— Дак он глуздырь[47] же!
— Чего? Твой Горимка по бабам вовсю шастает, а Буяр его старше.
— Течёт время! — сказал Блуд, зачерпывая корцом пиво и плеская себе в чару.
— Твой-то шурин Стреша не обабился?
— Куда ему? — махнул рукой Колот. — Боярыню всё ждет в постелю. Так и помрёт бобылём.
— Тёща Белава твоя не даст, сама под него полезет!
Друзья согласно заржали. Мимо тяжело пылила с выпаса скотина. Пастух Коньша, облыселый от старости, перекинув кнут через плечо, облокотился на огорожу:
— Здоров будь, Блуд Блудович! Надолго ли к нам?
И как только углядел — привыкли, что Блуд в шелках всё приезжает, а тут в простой посконной рубахе.
— И тебе поздорову! Завтра поеду. Служба!
— Бывай, — поторопился Коньша, заметив, как матёрый бычок с мычанием и хрустом прёт на чью-то изгородь, громко щёлкнул кнутом, прибавив:
— А ну вали, падло!
С соседнего двора пришёл Углянка, напрашивался на братчину. Поняв, что у старых друзей разговор, ушёл, сказав напоследок:
— Приходите к Хотиле, он на беседы сегодня зовёт!
Хорс, розовея, катился к окоёму[48], из своих берлог начали вылезать изголодавшиеся комары. Блуд предложил:
— Пойдём в дом, не то ни комарьё, ни сябры поговорить не дадут.
Колот так и думал, что не просто так к нему пришёл Блуд, да ещё с магарычом. Рассевшись на лавки, киевский воевода, мигнув хмельным глазом, молвил:
— Я ить тогда еле отбил тебя у Ярополка за то, что бронь разбойничью себе присвоил.
— Не присвоил, а Зубило, соратник наш бывший, отдал мне!
«Так и знал!» — подумал Колот, набычившись и готовясь к спору.
— Да не об этом речь, — примирительно сказал Блуд, — я тебе место около князя нашёл, доволен будешь.
— Другое дело, — отрёк Лапа, разом смягчаясь.
— Ярополк ключника своего отпустил на все четыре стороны, — продолжил воевода, — так я тебя предложил.
— Это в холопы, что ли? — не сразу взял в разум Колот.
— Ну, ключник такой холоп, что не каждому воеводе достать до него. Да и рядом с князем ты сегодня в ключниках, а назавтра рати водить начнёшь. Ты — воин, долго в княжьем тереме не засидишься, не дадут.
— Вот именно — воин. Бронь и меч у меня есть — с голоду не помру. Ты лучше, друже, возьми к себе в детские Павшу, сыновца моего. Он воином стать чает, а молод ещё.
— С этим решим, — отмахнулся Красный, — мне от тебя ответ нужен.
— Не нужно мне это.
— Как не нужно? — взорвался Блуд. — Я за тебя князя просил! Иди, не думай!
— Не пойду в холопы! — тоже начал заводиться Колот.
— Дурень! Так и будешь землю грызть и дети твои тоже! У каждого ли другу везёт княжьим воеводой стать, и каждый ли друга позовёт? Ой и дурень!
— Не пойду в холопы! — с каким-то отчаянным упрямством повторил Лапа. Блуд продолжал уговаривать, вскакивая на ноги и снова садясь на лавку. Колот, сжимая кулаки, смотря в сторону, будто сам себя убеждал:
— Не пойду, не пойду!
Воевода, взъярившись окончательно, шагнул к выходу, обернулся, остро и зло глядя на Колота, спросил:
— Это твоё последнее слово?
— Да, — сквозь зубы процедил Лапа.
— Так знай теперь, Колот, что слово я сдержу и завтра же заберу с собой твоего племянника, но, клянусь стрелами Перуна, никогда, слышишь, никогда тебе не помогу!
Громко хлопнула дверь. Колот, глотая пиво прямо из бочонка, подняв его кверху обеими руками, не заметил подошедших Усладу и мать Зимаву. В складках подола жены, напуганный громким разговором, прятался сын Пестряйка.