В феврале, марте и апреле 1682 г. правительство продолжало функционировать, но роль вхожих в комнаты больного ближних людей необычно повысилась — об этом с гневом или одобрением пишут все современники. Их влияние не касалось крупных государственных распоряжений, но стало ощутимо. Сторонник Матвеевых (если не сам граф А. А. Матвеев) уверяет, что благодаря ближним людям было изменено отношение царя к ссыльному временщику. За прозябавшее в Мезени и заваливавшее первых лиц Москвы жалобами семейство Матвеевых вступилась новая царица и ее братья-стольники, боярин и оружничий Иван Максимович Языков, «глубокий прежде площадных, потом и придворных обхождений проникатель», постельничий Алексей Тимофеевич Лихачев и его брат стряпчий с ключом Михаил. По словам сторонника Матвеевых, они стали «сильным орудием к оправданию совершенной невинности тех оклеветанных».[213]
Братья Лихачевы и Языков выдвинулись по дворцовому ведомству. Языков с 1671 г. служил в Судном дворцовом приказе, при восшествии Федора на престол был пожалован в думные постельничие (хотя в Думе не заседал) и возглавил Царскую мастерскую палату с товарищем своим стряпчим М. Т. Лихачевым. С 16 августа 1680 г., получив чин окольничего, Языков стал руководить Оружейной, Золотой и Серебряной палатами, оставив Царскую мастерскую палату братьям Лихачевым. Федор Алексеевич, и без того любивший «художества», в это время особенно активно интересовался работой своих мастеров, чем и объясняется его сближение с распорядительными администраторами, на лету ловившими его мысли. Языков был пожалован в бояре — честь достойная царского оружничего, но Лихачевы при Федоре так и не получили думных чинов.[214]
Поскольку Языков занял должности, принадлежавшие раньше умершему Б. М. Хитрово (но не непосредственно, а после В. Ф. Одоевского), сторонник Матвеевых заключил, что Языков, Лихачевы и Апраксины «положили жестокую бразду» клану Хитрово и И. М. Милославскому. Это преувеличение, как преувеличено и значение «реабилитации» Матвеевых: царь просто освободил их из-под надзора и позволил жить в г. Лух — в Москву они были вызваны лишь после его смерти. Напомню, что в то же время Федор Алексеевич освободил из заточения в Кирилло-Белозерском монастыре глубоко уважаемого им патриарха Никона, разрешив тому жить в Воскресенском Новоиерусалимском монастыре.
Против этого царского желания долго и упорно возражал патриарх Иоаким, положение Никона при Федоре в первые годы даже ухудшилось, но смертельно больной царь проявил особую твердость — и это милосердное деяние не приписывается придворным интриганам. В то же время, после долгого заточения, был сожжен протопоп Аввакум, ужаснувший Федора Алексеевича кровожадным фанатизмом — вплоть до выражения надежды на уничтожение «никонианской» Москвы турками, — и это распоряжение почему-то не приписано Языкову и Лихачевым.[215]
Более серьезное обвинение против И. М. Языкова выдвинул Сильвестр Медведев, писавший о начавшихся зимой 1682 г. распрях в верхах и недовольстве народа правлением, не контролируемым больным Федором Алексеевичем. От сетований на то, что великие и малые начальники «мздоимательством очи себе ослепили», волнение народа переходило в гнев «от налогов начальнических и неправедных судов». В частности, когда стрельцы одного московского полка пожаловались государю на полковника, вычитавшего у них половину жалованья, и царь приказал провести расследование, именно Языков, «по наговору полковников стрелецких, велел о том розыск учинить неправедный и учинить челобитчикам, лучшим людем, жестокое наказание».
Языков вполне мог исказить смысл устного царского распоряжения или даже высказаться по этому мелкому вопросу от имени царя, но Медведев преувеличивает, называя его «первым государским советником» (это позволяет ему отвести обвинения от В. В. Голицына и других первых лиц Думы), а позднейшие историки усугубляют эту ошибку, говоря о «правительстве во главе с Языковым». Думаю, напрасно одному Языкову приписывается более трезвая реакция на вторую, общую челобитную стрельцов 23 апреля, когда правительство вынуждено было начать следствие о злоупотреблениях полковников.
Обвинение против Языкова поддерживает датский резидент Бутенант фон Розенбуш: тот будто бы неправильно информировал о просьбе стрельцов главу Стрелецкого приказа Долгорукова, а при наказании стрелецкого ходатая заявил, что это делается по царскому указу. Механизм поступка Языкова в общем понятен, тем более что все повести о начале Московского восстания 1682 г. упоминают о неправедном следствии, проведенном вопреки справедливому царскому указу (только обвиняют не Языкова, а вообще начальство или дьяков Стрелецкого приказа).[216]