К какой из этих категорий относилась Мара Джейд, было большим вопросом – за последние три года ее устойчивое положение объяснялось скорее двумя последними причинами, но Люк питал еще надежду, что в какой-то степени есть шанс и для первой. Каждая капля его рациональности призывала оставить эту мысль, но все же в нем оставалась маленькая искра убеждения. Именно поэтому он подпускал ее так близко к себе, даже зная, что она информатор Палпатина, и ее, пусть и ограниченная, способность в Силе позволяет посылать сообщения и получать приказы на удивительно огромных расстояниях.
Он фактически готовился к тому, что когда-нибудь, почувствовав леденящее присутствие Мастера в Силе, обозначающее, что тот установил с Марой контакт, Люк успеет вовремя повернуться до того, как она приставит нож к его горлу.
Искусственная гравитация резко возросла, компенсируя невероятную скорость, с которой «Несравненный» ушел в гиперпространство, и отдаваясь не очень приятными ощущениями в желудке. Звезды превратились в теряющиеся в бесконечности тонкие полосы света, пока корабль опережал его вялое движение.
Люк безучастно смотрел в пустоту, нисколько незатронутый зрелищем, которое он воображал сотню тысяч раз, когда был ребенком, запертым в сухих песках Татуина. Татуин… каким долгим и длинным был путь оттуда, измеряемый скорее потерянными душами и разбитыми мечтами, чем световыми годами и парсеками...
Он быстро отвернулся, поняв, что погружается в меланхолию после визита отца, и взглянул на блеклые серые стены комнаты; Люк никогда не утруждал себя стараниями добавить какие-либо следы человеческого участия к этому интерьеру: какой смысл? На самом деле эта каюта была чуть лучше тюрьмы; что тщательно маскировалось, разумеется. Палпатин наградил своего драгоценного «джедая» лишь иллюзией свободы, однако оба они знали правду… по крайней мере, в этом вопросе.
Но были и другие тайны, и серьезная ложь…
Люк учился, в конце концов, в ногах своего Мастера. Учился возводить стены внутри стен, учился изворачивать правду - чтобы она служила его собственным целям; ценя иронию каждого изученного урока.
Потому что свобода, которую Мастер так рассудительно скупо ему предоставил, награждая его положением главнокомандующего Центральным Флотом и позволяя тем самым избежать душащих ограничений дворцовой жизни и своего непосредственного присутствия, была дарована на основании лжи.
Лжи, совершенной тремя годами ранее и усиленной много-много раз с момента того рокового поединка между Люком и его отцом. Лжи, которой его Мастер верил, и которую Люк более, чем охотно поддерживал. Мастер мог верить во что хотел, пока это покупало Люку желанную свободу…
Хотя эта свобода никогда не была такой, как он жаждал. Палпатин никогда не позволял своему драгоценному волку бегать полностью свободным. Он просто наградил его более длинной цепью. И даже ее мгновенно смотал бы, узнай он правду. Свобода, предоставленная Люку, основывалась на вере Палпатина, что он полностью контролирует своего нового ситха, и во многом, Люк признавал, это действительно было так. Но одним из краеугольных камней этой веры было убеждение в том, что Люк остановил смертельный для его отца удар - повинуясь команде Палпатина; что это его приказ преобладал над волей Люка, пересилив ведущее и всеохватывающее желание.
Но правда – Люк давно научился скрывать такие вещи от ментального поиска Мастера – настоящая правда заключалась в том, что крики и приказания Палпатина во время приближения поединка к развязке нисколько не трогали Люка. Если бы он хотел убить Вейдера, он бы сделал это, и столкнулся бы затем с последствиями. В конце концов, именно это было его намерением, когда он начал бой.
Но его руку в тот день остановило что-то другое – какая-то невидимая искра, неслышимый крик. Он не убил своего отца, потому что в тот момент... просто не смог. Несмотря на все то, что он думал, что думал тогда, и что думает по-прежнему сейчас… он не смог заставить себя довести тот удар до конца.
Было ли это слабостью? Да, и он презирал себя за это. Но он презирал себя слишком за многое, чтобы заострять внимание на чем-то одном, что можно было легко игнорировать и не замечать. Он не думал больше обо всем этом. Это было слишком тяжело, и этих вещей было слишком много.
Палпатин верил в его бесстрашие. Потому что он отвечал на любой вызов, шел на любой риск, без колебаний бросался против любого врага.
«Мой неистовый джедай», – называл его Мастер так благосклонно, как будто бы это было благословением, а не проклятием. – «Мой дикий волк».