— Не знаю. Она со мной еще не говорила.
— Знаешь, Жорж, на твоем месте я бы ее отвезла после похорон в Пор–Гримо. Это ее отвлечет. Смерть отца жестокий удар для нее. Я не могу ею заняться, ты понимаешь почему. Не буду я разыгрывать перед ней комедию скорби и сожалений, но мне и не до скандалов. Но ты можешь ей сказать, что эта смерть меня немного огорчила. Может быть, тебе она поверит.
— Ты не хочешь присутствовать на похоронах?
— Нет, даже не распишусь в книге соболезнований, — рассмеялась Берта. — Слава Богу, все хорошо устроилось. У меня нет желания оставаться здесь, я поеду к Лангоню и Деррьену. Там меня оставят в покое.
Я положил трубку, ко мне вернулась бодрость. Прекрасно, Берта сама подсказала предлог. Эвелина не откажется, а я искренне хочу помочь ей пережить это горе.
Я провел остаток дня в расспросах. Стали появляться самые разные слухи. Конечно, основной была версия несчастного случая. Однако, среди путаницы всяческих предположений, затесалась мысль о преднамеренном убийстве. Мол, причина раны на голове совсем не в ударе о тротуар. У Мареза были враги… и особенно в его бывшей семье, все это знали. И смерть приключилась как раз тогда, когда его бывшая жена испытывает определенные трудности. Поговаривали уже об аресте счетов, о допросе Берты полицией.
Массомбр, пришедший ко мне после обеда, был обескуражен.
— Это хуже лесного пожара, — сказал он. — Загорелось сразу со всех сторон. Каждый рассказывает какие–нибудь мелкие гадости. Бедный Марез, когда выпивал, всегда принимался за свою жену. Из кафе в кафе он таскал свои гнусные инсинуации. Он говорил, что вооружен и, в случае чего, будет защищаться. Никто, конечно, не принимал его всерьез, и тем не менее прислушивались. Теперь же все это всплывает. И надо признаться, все отдают должное мадам Комбаз, но любить не любят. Результаты вскрытия будут известны завтра.
Несмотря на темноту и холод, я пошел бродить вокруг дома Эвелины. Я звонил в ее квартиру, но домофон оставался нем. Тогда я стал ходить по окрестностям, заглядывая в витрины баров, где она могла искать утешение в своем одиночестве. Маленькая идиотка, я же был здесь, готовый ее утешить. В отчаянии я написал на визитной карточке, прижав ее к стене: «Я тебя жду. Ты мне нужна». Записав в уголке адрес Эвелины, я сунул карточку под запертую дверь дома. Может, кто–нибудь заметит карточку и положит в почтовый ящик. Эта ночь длится бесконечно, я уже не совсем понимаю, что пишу, пора кончать.
В восемь часов я вышел купить газеты. Интересная деталь: последний, кто видел Мареза живым, был некто Фелисьен Дош, мастер с фабрики Комбаз. Так, теперь Марез и этот Дош. Что же творилось за спиной у Берты? Статья была короткой. Дош сохранил к Марезу симпатию, считает, что к нему были несправедливы. Несчастный случай с Марезом не вызывает у него ни малейших сомнений. Смерть Галуа тоже. И все же…
Еще утром я узнал от Массомбра, вскрытие подтвердило то, что все уже знали. Марез упал, мертвецки пьяный, и умер от кровоизлияния в мозг. Огромный кровоподтек на виске вызван ударом о тротуар. На этом пересуды должны прекратиться. Я больше не колебался, пошел к Эвелине, и на этот раз она мне открыла. Увидев меня, она в слезах бросилась мне на грудь, я погладил ее по голове.
— Дурочка, почему ты не позвала меня?
Пусть бы Марез умер тысячу раз, потому что его смерть принесла мне минуту бесконечного блаженства.
— Так вот какая у тебя комната, — сказал я. — Тут у тебя прямо кемпинг, милая.
Такой беспорядок не мог возникнуть естественным путем. Распахнутый чемодан, откуда вылезали белье, флаконы, свитера; кровать, больше похожая на звериную берлогу; неизменный проигрыватель на полу; окурки в крышках от коробок; в единственном кресле куча самых различных вещей: чулки, колготки, бюстгальтер, шарф, и из всего этого высовывалась потертая морда плюшевого мишки.
— У меня нет времени убраться, — пробормотала Эвелина, уткнувшись носом в мой свитер.
Я взял ее за плечи и слегка привлек к себе.
— Ты его очень любила?
— Я не знаю, — сказала Эвелина. — Он тоже был жертвой. Оставь меня. Я сама справлюсь. В похоронном бюро все устроят. Садись.
Она скинула все с кресла и устроилась на полу рядом со мной.
— Мама платить не стала бы, — продолжала она. — К счастью, у папы были деньги, чтобы оплатить все услуги.
— Он столько зарабатывал живописью?
— Нет, он зарабатывал не только живописью. Я тебе потом расскажу. Бедный папа, он всегда попадал в разные гнусные истории.
Она немного подумала и добавила:
— Я и себя позволила втянуть. Жорж, поверь мне, эти проклятые лыжи «комбаз» принесут нам несчастье.
Вдруг она вскочила на ноги и, грозя пальцем, закричала:
— Что ты у меня выпытываешь? Это тебя мать прислала ко мне, да?
Я притянул ее за руку и усадил к себе на колени.
— Послушай, черт возьми. Я пришел, чтобы увезти тебя в Пор–Гримо. Ваши семейные дела меня не интересуют. Мне плевать, что ты там затевала со своим отцом! Но я не хочу, чтобы ты оставалась теперь одна, понимаешь? Ты же знаешь, я люблю тебя.
Признание невольно вырвалось у меня, и я, весь дрожа, замер. Наступило, нет, не молчание, а — как бы точнее сказать — целое мгновение выпало из течения времени. Потом Эвелина обхватила руками мою шею и прошептала, касаясь губами уха:
— Я знаю. Спасибо, Жорж.
Я не смел шелохнуться. Потом машинально положил руку на бедро Эвелины, чтобы она не соскользнула с моих колен. Моя рука лежала неподвижно, я старался не превратить жест простой нежности в любовную ласку. Вдруг шаловливый смешок обдал теплым дыханием мою шею, Эвелина прыжком соскочила с колен, схватила меня за руку и произнесла:
— Идем.
Она направилась к кровати. Я не совру, если скажу, что сердце готово было выскочить из моей груди. Эвелина уже сняла с себя свитер с круглым воротом, под ним, несмотря на холод, не было ничего. Вслед за свитером она ногой отбросила в другой конец комнаты брюки и трусики.
— Ну же, ну, — сказала она.
Я, конечно, в этих делах не такой уж простак, но почему–то тщетно пытался аккуратно сложить одежду, в голове у меня мелькали какие–то странные мысли, вроде: должен ли я снять носки? Разумеется, я иногда воображал любовные сцены с Эвелиной, но они всегда были неясны и завуалированы, проникнуты застенчивой и наивной поэзией. Действительность застала меня врасплох, в порыве, толкнувшем меня к Эвелине, было что–то скандальное.
Я должен тебе объяснить, Поль, чтобы ты не судил меня строго. Я знаю, что ты мыслишь как врач, а не как моралист. Но я должен тебе объяснить, что именно смущает меня. Эвелина лежала, улыбаясь, ни капельки не смущаясь, как девушка, для которой заниматься любовью не составляет проблем. Она понимала, что я желал ее уже давно и, конечно, заслужил ее благосклонность. А мне, мне, бедному старику, который когда–то был неисправимым бабником, хотелось, лежа рядом с ней и целуя в губы, прошептать: «Это не любовь. Ты не должна. Ты в трауре. И потом, для меня это серьезно — любить так, как я люблю тебя». Но я знал заранее ее ответ: «Как ты бываешь старомоден, Жорж!» Это она мне говорила тысячу раз, по разным поводам: ее манере одеваться, фильмах или книгах. Итак, любовь! И я молчал, спрашивая себя, почему в глубинах моей радости копошится червячок грусти.
Здесь ставлю точку. Сразу же после похорон мы отправились в Пор–Гримо.
…И вот восемь дней пролетели, как восемь минут. Нет, не так. Это нельзя было измерить временем, лишь внезапным молчанием, вакуумом, чем–то невыразимым. Мы поселились на яхте, чтобы создать иллюзию путешествия, нам хотелось отправиться куда–нибудь далеко. Мы давно уже знали друг друга наизусть, но теперь учились разглядывать, трогать, чувствовать друг друга. Поль, я не смогу тебе рассказать, как мне открылась любовь, дающая право наслаждаться всем, к чему только можно прикоснуться пальцами, губами… Ах, вкус ее смеженных век, впадинки на шее под спутанными волосами, и слез наслаждения, сбегавших по щеке до самого уголка губ. Мы обедали кое–как, ужинали чем–нибудь попроще. Мадам Гиярдо ходила с надутым видом. Мой «капитан» чесал затылок под своей яхтсменской кепкой. Мсье Бланкар точно пустился в загул.