— Всё равно завтра в приют отдадите, какая вам разница заболею я или нет? — пробурчала Рыжая, разминая негнущиеся пальцы. В тепле помещения ладони постепенно отогревались, отчего покалывали и немного болели.
— Какая язва, однако, — усмехнулся мужчина, так и не назвавший своего имени, а Рыжей было неудобно задавать вопросы. Она вообще не хотела, боялась кому-то надоедать. Вдруг прогонят, изобьют? — Это мой кабинет, располагайся.
— А разве вы не в клетку должны меня посадить? Я же воровка. — Рыжая стала в углу, не решаясь пройти дальше и присесть у стола.
— Вот ещё, — пожал плечами полицейский, вешая припорошенную снегом шинель на латунный крючок, торчащий из грубо оштукатуренной стены. Шапку он положил на колченогую табуретку, стоящую рядом. — Я только ещё детей за две сосиски и банку кильки в клетку не сажал.
У Рыжей немного потеплело на душе. Ей нравился этот человек, но страх, живущий внутри — страх побоев, издевательств, насилия — задубил её душу, не давал думать о людях по-настоящему хорошо. Но ведь ничего страшного не случится, если она сядет на вон тот стульчик и просто немного погреется и отдохнёт? Что страшнее того, что уже пришлось пережить, может случиться с ней в этом кабинете?
Рыжая почти бегом, словно боялась передумать подошла к стулу. Аккуратно разместила на нём, слушая скрип рассохшегося дерева, своё худенькое, почти невесомое тельце.
— Молодец, — улыбнулся мужчина, массируя пальцами виски. — Святой Боже, как же голова болит. А ещё этот холод проклятый. Пока бегал, тебя искал, весь закоченел.
— Извините, — чуть слышно проговорила Рыжая, пряча глаза.
— Да ладно, чего уж? — Он махнул рукой, поднимаясь, чтобы поставить на стол две крутобокие тёмно-коричневые чашки. — Давай, ребёнок, лучше чаю попьём. У меня даже пряники были где-то.
Пряники? У Рыжей сладко заныло под ложечкой только при одном упоминании о любимых сладостях. Рот мгновенно наполнился слюной, а по спине пробежал холодок нетерпения. Девочка следила широко распахнутыми глазами за чёткими и методичными движениями мужчины. Но даже если он и не найдёт никаких пряников, она будет всегда вспоминать, что он был единственным, кто хотя бы пытался.
Пакет приземлился перед Рыжей, а в чашку уже лился крутой кипяток, постепенно окрашиваясь в тёмно-коричневый. Ароматный пар щекотал ноздри, а от вида глазури, мерцающей в тусклом свете лампочки, хотелось впиться в пухлый пряник зубами, наплевав на всех и вся.
— Ешь, чего замерла? — В его голосе слышалось удовлетворение, а в светло-голубых, почти бесцветных глазах мелькали чёртики и искорки. Рыжая протянула руку к пакету и ухватила один, тут же начавший подтаивать в детских ладошках и оплывать молочно-белой глазурью. — Вот, умница, так бы сразу. Голодная же, я вижу. Да и худая, прямо светишься. Кушай.
— Спасибо, — произнесла с набитым ртом, и разулыбалась, услышав, как смешно звучит её голос. — Можно ещё?
— Нужно!
Минуты бежали, словно лошади в чистом поле — стремительно, безудержно, а Рыжая всё ела сласти, запивая чаем, и даже чувствовала себя почти счастливой. Неожиданно раздалась мелодия, и хозяин кабинета извлёк на волю, заточенный в плену тесного кармана, телефон.
— Кушай-кушай, — сказал, прикладывая телефон к уху. — Я сейчас.
Рыжая не хотела подслушивать, но и деваться ведь некуда, когда он так близко шепчет и шипит в свою трубку. До слуха доносились обрывки фраз, из которых девочка сделала вывод: его где-то ждут, за ним скучают, а она мешается, поедая уже девятый пряник подряд. Вдруг стало так стыдно, что хоть под землю проваливайся.
— Вам нужно домой, — сказала, как отрезала, и тон её казался не тоном девочки со щербатой от смены молочных зубов улыбкой, а умудрённого опытом человека, который многое видел, а ещё больше понимал.
— Сегодня же праздник, — почему-то виновато и как-то растерянно сказал полицейский, имени которого она до сих пор так и не узнала. — А я совсем забыл.
— Идите, — кивнула, отряхивая случайные крошки с подола. — Запрёте меня на ночь в кабинете, я посплю, а утром отдадите, куда собирались.
Он стоял, вытянув руки вдоль тела, часто-часто моргая, словно в глаз ему попало что-то. Он знал, что это не соринка и не щепка. Это чья-то вина, его сожаление и жестокость тех, кто обрёк эту огненно-рыжую девочку на одинокий праздник в отделении полиции. Тяжёлый вздох вырвался из груди, а скулы свело так, что даже зубы заскрипели. Кто-то невидимый, но весьма ощутимый вскрыл его грудную клетку и сжал усталое сердце ледяными пальцами.
— Собирайся, — проговорил он и решительным шагом направился к столу. — Давай, нечего тебе тут оставаться. Каждый имеет право на праздник.