Рыжая молчала, глядя на него цвета горного малахита глазами, и плёнка горькой радости застилала их. Она не знала, можно ли ему верить, не знала, хочет ли этого. Девочка не сопротивлялась, когда он, сжав её худые плечи и накинув на них чью-то вязаную, пахнущую табаком и стиральным мылом, кофту, снова повёл на улицу. Она думала, он бросит её в ближайшем сугробе, которые уже почти в её рост, а снег всё не заканчивается. Но он вёл её, и вёл по знакомым только ему закоулкам, всё быстрее и быстрее, пока не передумал, пока не затухла в сердце искра добра и сострадания, и не возникла на их пепелище унизительная гнилая жалость.
Рыжая за всю дорогу не проронила ни слова, боясь вздохнуть и поверить. Впервые она не спрашивала себя: «Кто я? Где моё место?». Она позволила себе поверить, что всё это не зря, что всё это с добром.
Когда двери низкого домика открыла немолодая худощавая женщина в шерстяном платье, и взгляд её заметался от мужчины к Рыжей и обратно.
Когда за спиной у женщины возникли вихрастые головы трёх мальчишек, принявшихся с живым интересом рассматривать девочку.
Когда пахну́ло из дома теплом и праздничным ужином, а маленькая собачка залаяла и закружилась на месте, захлёбываясь от переполнявшего пушистое тельце счастья.
Тогда Рыжая услышала самые важные в своей жизни слова, изменившие для неё в этом мире абсолютно всё, наполнившие её бесрадостное бытие смыслом.
«Проходи, девочка. У нас не то, чтобы богато или очень комфортно. Но в тесноте, да не в обиде, правда?»
Конец