Мы мерно гребли по тихой воде и совершенно не узнавали местности. По сторонам чернели острова затопленных тугаев; отражения корявых туранг, залитых водой, причудливо сплетались между собой, образуя на сверкающей под луной поверхности воды замысловатый узор. Комары оставили нас в покое. Стояла тишина, даже лягушки присмирели. Затопленные тугаи были таинственны. Три километра мы проплыли быстро, и лодка подчалила к Центральному кордону. Он являл собой сейчас островок, едва возвышающийся над водой. Только мы выбрались на землю — липкую солонцовую грязь, — как комариные полчища накинулись на нас со всех сторон со злобным воем. Был час ночи — самый разгар комариной кормежки. Яростно размахивая руками и жалобно повизгивая, мы растянули в чайхане накомарники, забрались под них и сразу же заснули, вопреки духоте и комариному звону.
Меня разбудила яростная перекличка птиц. От этого гомона я уже успел отвыкнуть на холодных памирских склонах, где. птицы не поют, а перекликаются вполголоса. Солнце еще не встало, но вот-вот должно было показаться. Сквозь перила я увидел в пяти метрах от себя спокойно расхаживавших фазанов. Их было около десятка. Когда я встал, то обнаружил, что небольшой островок, освободившийся от воды, вокруг Центрального кордона буквально кишит ими: пойма была затоплена почти целиком, и вся живность концентрировалась по окраинам и на немногих островках, вроде нашего.
Следующие три дня я не покидал лодки, путешествуя по затопленным тугаям. Пробираясь среди раскидистых деревьев, в глухих, ранее непроходимых тростниках, я наверстывал упущенное время, стараясь понять, как живет сейчас многочисленное население затопленных зарослей, как оно переносит потоп.
Много плохо плавающего зверья погибло, особенно зайцев. Когда начался разлив, многие птицы еще не успели вывести птенцов, и их гнезда затопило. Только сверкающие яркими красками зимородки да грузные серые цапли и кваквы, неподвижно сидевшие на макушках затопленных деревьев, по-видимому, чувствовали себя прекрасно. Неплохо было и змеям, хотя и они, переплывая открытые пространства, подвергались многим опасностям. Так третью в этом сезоне гюрзу я убил именно на воде. Птицы, проводящие обычно все время на земле, вроде фазанов и козодоев, теперь вынуждены были обитать на деревьях.
По зорям, когда спадал дневной зной, тугаи наполнялись плеском воды — оленьи стада брели на кормежки в затопленные тростники, где их привлекала свежая зелень побегов. Им приходилось явно туго, не хватало корма. Но настоящее бедствие для них, да и для кабанов тоже, началось гораздо позже, когда вода пошла на убыль.
Вахш, заливая пойму, несет с собой массу ила. Ил в тихих местах осаждается метровыми слоями, и, когда вода начинает убывать, эти залежи подсыхают и постепенно превращаются из жидкой каши в вязкие, смертельно опасные ловушки. Особенно часто попадают в них на своих тонких ногах олени, кабаны и домашний скот, в особенности коровы. Попав в такую ловушку, животное долго бьется, стараясь освободиться, но тщетно. С каждым рывком его только затягивает все глубже и глубже. Быстро обессилев от бесплодных усилий, животное замирает и в таком состоянии, залепленное грязью, ссыхающейся в корку под палящими лучами солнца, с остывшими в сырой глине ногами, оно проводит здесь несколько жутких дней, пока не погибает от голода и жажды или его не приканчивают волки, которые на своих широких лапах свободно передвигаются по трясине. Днем попавший в такую переделку окружен зловещим караулом из сидящих вокруг грифов, белоголовых сипов и воронов, ждущих его конца. Зачастую хищники начинают клевать еще живого зверя.
В эти дни хватает работы пастухам, ибо тащить из подобной ловушки корову — дело нелегкое. Сотрудникам заповедника часто приходится спасать завязших оленей и кабанов. Я не знаю ни одного случая, чтобы наши люди не оказали помощи гибнущим животным. Но спасти удается лишь малую часть попадающих в беду зверей. Из-за вязкого ила многие районы поймы совершенно недоступны. Зимой же, когда эти места достаточно подсохнут, наши сотрудники то и дело встречают там выбитые в засохшем иле площадки, посреди которых торчат из глины обглоданные оленьи скелеты.
Однажды я и сам попал в опасную переделку. Это случилось в конце октября, когда уже было достаточно прохладно. Я шел в резиновых сапогах, пробираясь к зарослям джигды вокруг большой лощины, затянутой сохнущим илом. Решив по звериным следам, что он уже достаточно высох, я хотел сократить путь и пошел прямо. Я миновал уже середину и приближался к другому берегу, как подо мной все поплыло. Рванулся вперед, но глинистая масса ухватила за сапоги, как медвежий капкан. Все это происходило какие-то секунды. Я отчаянно забился, чувствуя, что проваливаюсь все глубже. Мне удалось выскочить из сапог и на четвереньках, ценою большого мускульного напряжения, кое-как выбраться из этой западни. Потом, оправившись от страха и срубив несколько жердей, я долго выуживал сапоги.
Глядя на эти вязкие илистые поля, я стал лучше понимать, каким путем образовывались те гигантские захоронения различных животных, которые обнаруживают палеонтологи в древних слоях земной коры. Ведь тогда все масштабы были несравненно крупнее, и то, что происходит на вахшских разливах, — только миниатюрная копия тех грандиозных процессов, которые развертывались в долинах могучих древних рек и обширных озерных котловин.
Чем еще неприятен разлив — так это комарами. Масса их во время наводнений неизмеримо возрастает. И если в другое время они активны только в сумерках, то в разлив свирепствуют и днем. Кроме того, влажность воздуха делается настолько высокой, что при жаре в 40° почти невозможно дышать.
Зато вместе со свежей водой в озера заходит множество всякой рыбы. А осенью на обширных пространствах мелководий появляются сотенные стаи всевозможных водоплавающих птиц.
Разлив — это обновление тугаев. Все старое и неприспособленное гибнет. Водой сносятся целые массивы старого леса, заносятся илом и сенокосы и озера, а на вновь отложенных площадках плодородного ила начинает развиваться богатая растительность. От реки от-шнуровываются новые озера. Заново происходит перераспределение животного мира, и опустошенные заросли вновь начинают заполняться всевозможными жильцами, переждавшими паводок на островках или на коренном берегу поймы. Жизнь постепенно входит в свою нормальную колею, и так до следующего разлива.
АФГАНЕЦ
Стоял жаркий майский день. Мы все лежали на крыше «Поплавка» в 4 метрах над водой и, когда кровь в жилах, казалось, начинала закипать под обжигающими лучами солнца, прыгали вниз, в воду. Было, как обычно, 37° в тени, и мы ждали спада жары, чтобы выйти на работу. Сонное марево окутало тугаи, нигде ни звука. Случайно обратив взгляд на восток, я взволнованно заорал: «Э-э-э-э-э-э! Смотрите, что это?» Ребята повскакали с мест и тоже уставились на восток. А там во всю высоту, от горизонта до поднебесья, нависла над землей огромная черная масса. Колеблющиеся черные полосы перемежались с клубами всех оттенков от кирпичного до золотого, и вся эта лавина с большой скоростью катилась в нашу сторону. Мы попрыгали с крыши в воду, вылезли на берег, торопливо оделись и стали прибирать в чайхане все, что мог унести ветер. Через десять минут на кордон с ревом и грохотом обрушился афганец. Полетели стекла, кастрюли и кудахтавшие курицы. Стало почти темно. По воздуху несло сломанные ветви и мусор. Рев ветра наполнил весь дом, куда мы поспешили укрыться. Через час температура упала на 10 градусов. Ветер затих лишь к утру.
Словом «афганец» на юге Средней Азии когда-то называли сухие пыльные ветры, дующие с юга, из жарких пустынь северного Афганистана. Это название настолько прижилось, что в низовьях Вахша, например, афганцем называют теперь всякую сильную бурю, независимо от того, откуда она обрушивается на пойму. Эти пыльные бури случаются довольно часто в любое время года, но особенно много их весной и осенью. На заповедник они чаще всего налетают с юго-запада, из долины Аму-Дарьи. Такая буря гонит огромные тучи пыли и может продолжаться от одного часа до двух-трех суток. Осенью и весной она обычно сопровождается дождем. Тучи пыли и мелкого песка закрывают все вокруг наподобие густого тумана. Песок скрипит на зубах, а пыль проникает всюду, даже через плотно закрытые окна. Когда во время бурь я сидел у окна и писал, то страница покрывалась слоем пыли до того, как я успевал ее исписать. В тугаях в бурю очень легко заблудиться, ибо пыль скрывает все ориентиры, которыми в основном являются окружающие горы. Видимость часто не превышает полутора сотен метров.