Между тем Крышку бесцеремонно провели в кубрик, ранее занимаемый капитаном Мягкоступом. Сейчас в нем мало что изменилось. Был сорван со стены флаг и штандарт корабля. «Веселый Роджер» валялся на полу, вроде ковра. А на диване лежал еще один синекожий, одетый в нижнее белье капитана.
— Мы привели механика, Яо Зирасаки, — сказал Махото-сан, склонив голову, — вы хотели поговорить с ним.
— Оставьте нас, — кивнул синекожий. Хотя, его тоже вряд ли можно было называть подобным образом. Этот выглядел ничуть не лучше чем те, которые приволокли Крышку сюда.
Махото-сан и Харити-сан отпустили Крышкины руки и, склонившись в три погибели, вышли вон, плотно закрыв дверь кубрика за собой.
Крышка выпрямился и стал тереть ладони, на которых отчего-то выступила красная сыпь. Синекожий улыбнулся:
— Механик, говоришь? Давно здесь работаешь?
— Давно, — кивнул Крышка, и растерянно поглядел на свои ладони. В темноте своего отсека он не мог разглядеть, что же там чешется, а теперь увидел. То были красные разводы с зелеными прожилками и трещинкаи, как у Толстяка. Только поменьше. Но ведь Толстяк…
— Ты знаешь, что с нами приключилось? Крышка помотал головой.
— Впрочем, неважно, — синекожий одобряюще махнул рукой, — факт в том, что мы захватили ваш корабль, куда бы он там не направлялся. И теперь мы хозяева здесь. И если ты хочешь остаться в живых, ты будешь нам помогать, понятно?
Крышка с утра видел, как Толстяк ожесточенно растирает локти чесноком. Это ему, наверное, Бабуин посоветовал. Лекарь из Бабуина никудышный. Кто же лечит чесотку чесноком? Крышка не сказал ни о чем самому Толстяку, хотя и было понятно, что жить тому осталось не больше недели, а сам старался не прикасаться к нему. Хотел сообщить капитану Мягкоступу, чтоб изолировал боцмана, пока он всю команду не перезаразил, да не успел. И сам где-то подцепил…
— Ты будешь сотрудничать с нами? — переспросил синекожий раздраженно, — если ты высадишь нас на землю союзников, то попадешь в лагерь для офицеров. Условия там намного лучше и всегда есть шанс, что тебя обменяют. — Синекожий неопределенно хмыкнул, придя, видно, к каким-то только ему известным умозаключениям, и спросил голос, не терпящим возражений, — ну так как? Крышка посмотрел на свои ладони еще раз, затем поднял глаза:
— У нас принято пожимать руки, когда заключается сделка. Я согласен.
Синекожий приподнялся с дивана и лениво пожал протянутую руку. На лице его отразилась брезгливость, словно он только что полизал лягушачий зад.
Жить тебе осталось всего ничего, — подумал Крышка, а в каюту уже вошли его недавние пленители, вновь взяли под руки и вывели вон.
— Отведите его в отсек, — распорядился синекожий, — тех, кто не нужен, пристрелите, а остальные пусть заводят мотор. Сегодняшней ночью мы должны плыть, понятно, американец? Иначе я лично рассеку твою голову на две половинки, как дыню!
«Бессмысленность — подумал Крышка, когда его выводили из каюты на свежий ночной воздух — капитан Мягкоступ хотел славы и богатства, а в итоге его голова валяется в луже, а тело служит хорошим инкубатором для мух. Бессмысленность.
Шутоград всю жизнь рвал всем глотки, а умер от точного попадания железки в лоб… Бессмысленность.
А если бы не машина времени, погубившая всех за один день, то экипаж загнулся бы от лихорадки, которую непонятно где подцепил Толстяк. Как же все это бессмысленно.
Время умеет искажать, но не умеет меняться. Синекожие, если разобраться, так и остались рабами. Только вначале они были узниками корабля, а сейчас узники своего собственного разума. Они не могут поступать, как им хочется. Они поступают так, как велит им эпоха, в которой они очутились. И разве более жесток был капитан Мягкоступ, пускающий на мостик доктора Бабуина, за то, что тот перепутал лекарства, и вместо крепительного дал слабительное? Разве новоявленные синекожие не выложили изувеченные тела членов корабля на палубе, не предпринимая никаких попыток похоронить их, следуя давним морским законам. Нет, время бессмысленно. Пока не изменится что-то в людях, не изменится и время, в котором они живут» А на палубе вовсю шла бойня.
Толстяк стоял у самого борта и отмахивался железкой от трех или четырех синекожих, безумно набрасывающихся на него с какими-то деревянными кольями. Опарыш не успел вылезти из люка, но загородил себя телом Шутограда и швырял из-за него какие-то железяки. Ловко швырял. Два синекожих валялись неподалеку, а еще один крутился в центре, прижав руки к лицу, и визжал.