- Решила остаток жизни провести в байковой рубашонке?
- Не твое дело.
- Ну, пожалуйста... - она сразу же сменила тон, - ну, сделай это ради меня. Не понравится - разрежем его на новогодние гирлянды.
Легкая, невесомая кожа платья была здесь, под рукой, - она искушала меня неизведанностью другой жизни.
И я дрогнула.
Я взяла проклятое платье и шмыгнула в ванную. Там, закрыв глаза, я скользнула в него - так вор наудачу проскальзывает в чужую, оставленную без присмотра квартиру.
Я сосчитала до пяти, потом - до десяти, набрала воздух в легкие, толкнула дверь и предстала перед Венькой.
Венька тоже успела переодеться в платье.
- Ну, где тут зеркало! - громко, чтобы скрыть стеснение, спросила я.
- Зачем? - Она стояла против меня, зажмурившись от удовольствия, довольная произведенным эффектом. - Зачем? Я - твое зеркало! Мы ведь здорово похожи. Я знала, что мы похожи, я чувствовала - вот, смотри!
- Я не хочу быть твоим отражением!
- Тогда я буду твоим отражением, - яростно прошептала она в ответ.
- Нет, - это прозвучало сомнительно; за всю свою двадцатишестилетнюю жизнь я не научилась говорить ни "нет", ни "да" - никто не требовал от меня никаких решений.
...Она схватила меня за руку - смотри! И бесстрастное зеркало в прихожей вдруг высветило две почти одинаковые фигуры, одинаковые волосы, даже головы мы склонили одинаково - идеальный симбиоз. "Мышь! Может быть, ты тоже потеряла в детстве сестренку-близнеца?"... Но спросить было не у кого - мама умерла пятнадцать лет назад, а с отцом я так и не научилась находить общий язык.
А потом я поняла, что это легкомысленно-стервозное платье в общем-то идет мне, нужно только не бояться. Но сил не бояться - не было: слишком долго я прожила в коконе собственной безликости, в тени других людей.
Голые плечи показались мне слишком бледными, ноги - слишком худыми, грудь - слишком маленькой...
- Теперь макияж, - деловито сказала Венька, - и прекрасный лебедь будет налицо. Кстати, какие цветы тебе больше нравятся - розы или хризантемы?
- Я не люблю цветы. - Я вспомнила их дом, усеянный лепестками именно этих цветов.
- Значит, хризантемы. Тогда розы я оставляю за собой.
...Остаток весны она подбирала мне макияж - и я смиренно терпела ее бесцеремонные руки на своем лице. Она даже не злилась, что мое лицо отторгает любую косметику.
- Ты пойми - все внутри тебя, ты же взрослая девочка... Как только почувствуешь, что готова, - то и лицо почувствует, что готово...
Лицо не готово, тело не готово - я была не готова к жизни вообще, мне всегда нужны были проводники. "И Венька - не самый худший проводник", сказала я себе в мае, когда в окне зазеленел противостоящий городу лес.
"Соглашайся".
"Соглашайся на все условия. Так бояться жизни, так не хотеть ее - это тоже сумасшествие, ничуть не лучшее, чем безумные Венькины идеи. А так - хоть кто-то будет с тобой".
И я сдалась, я перестала противиться - и тогда и тени, и помада прекрасно легли на мое лицо - лицо смирившейся со всем фарфоровой куклы.
И в мае я наконец стала похожей на нее.
А в июне появился Нимотси.
***
Он появился, когда Венька уехала в Питер - всего лишь на два дня, на переговоры с очередным режиссером без образования. Олег, кажется, его звали Олег. Он закончил Горный институт, вовремя занялся тупейшей рекламой пива и разбогател на этом. По слухам, он никогда не курил, терпеть не мог спиртного и снимал шикарный офис на "Ленфильме".
Теперь этот праведник жаждал большого кино. Он жаждал проснуться знаменитым, во всяком случае - раскупаемым на видеокассетах. И мы с нашей дешевой занимательностью как нельзя лучше подходили ему.
Венька звала меня с собой, но я осталась: два одинаковых лица в спальном вагоне "Красной стрелы" - это слишком.
Я осталась, чтобы поздно вечером услышать шорох за дверью. Шорох был незначительным - таким незначительным, что я насторожилась. Шорох был не свойствен моему девятому, последнему этажу - чаще всего здесь звучали гнусавые вопли репперов, стоны совокупляющихся маргинальных парочек и маты бьющихся насмерть бибиревских гоп-компаний.
Я приоткрыла дверь, хотя в любом другом случае не сделала бы этого - шорох был безобиден, наверняка какой-то бомж располагается на ночлег.
Я приоткрыла дверь и увидела Нимотси.
Он сидел на последних ступеньках пролета, прямо под открытым ликом, в котором болтались ранние звезды. Я узнала его только по изношенным вечным ботинкам - сейчас они были расшнурованы, а штанина грязных джинсов непонятного цвета - закатана.
Икра Нимотси была перетянута ремнем. Он только что ввел шприц и теперь следил, как жидкость из шприца перетекает в тело. Наркотик подействовал сразу - Нимотси блаженно откинулся. На его впалых висках блестели капли пота. Обросший, с заостренными чертами лица, в грязной джинсовой рубахе - если бы я встретила его в переходе, то обязательно сунула бы ему мятую тысячу. И стыдливо прошмыгнула мимо, так и не узнав. Я вцепилась в дверной косяк, чтобы не упасть.
- А я тебе подарочек привез, - буднично сказал Нимотси, полез в карман рубахи и достал брелок: маленький Акрополь на цепочке.
Я не могла говорить, только почувствовала, что по лицу побежали слезы.
- Господи, это ты...
- Уже не я... - он улыбнулся мне улыбкой мертвеца, - извини за антураж Спасибо вдове профессорской, еле тебя нашел. Далеко забралась.
- Что с тобой?
- Сорвал "джек-пот" в спортлото. 6 из 49. Разве не видно?
Я помогла ему встать, без труда приподняв легкое, как у ребенка, тело.
- Очень мило с твоей стороны. Багаж не забудь. Я взяла маленький рюкзачок Нимотси - в нем что-то звякнуло.
- Аккуратнее, - дернулся Нимотси.
- Господи, неужели ты стал колоться?
- Риторический час. Ужели, милая, ужели. Лекарственные травы уже не спасают. Пришлось перейти на синтетику. Надеюсь, ты не будешь возражать?..
В прихожей я опустилась перед Нимотси на колени и осторожно сняла с него ботинки. Носков не было. Нимотси равнодушно поджал голые грязные пальцы.
- Ты изменилась. - Нимотси, сощурившись, смотрел на меня. - Замуж вышла, что ли? Или брови выщипала? И пахнешь хорошо... Жаль, что не переспал с тобой. Теперь уж не получится. Ничего не получится...
- Какой ты грязный...
- Грязный... Это правильно, Мышь! Грязный, грязный. - Он вдруг сорвался в хриплый крик и ударил себя кулаком по голове - голова дернулась, как у тряпичного клоуна. Я сняла с него рубаху, потом штаны - он не сопротивлялся; он как будто наблюдал за мной и за собой со стороны. Меня поразила его худоба.
- И худой...
- Не худой, а модель от Лагерфельда. - Нимотси провел рукой по торчащим ребрам. - Торс как гладильная доска. И жопа как две пачки махорки. Это сейчас носят в Европе.
Почти час я мыла его в ванной; он не стеснялся ни своей наготы, ни безобразно исколотых рук - он вообще ничего не стеснялся, он был равнодушен ко всему. Лишь когда я вымыла ему голову, Нимотси вдруг обнял меня и заплакал.
- Прости...
- Стой смирно! - Я завернула его в махровую простынь и с трудом поборола искушение отнести в расстеленную кровать.
- Прости меня, пожалуйста, - снова повторил он, - я во всем виноват...
- В чем? Сейчас это лечится. Но если бы я знала - никогда бы не отпустила тебя.
Он вдруг ударил меня - с силой, которая казалась удивительной для этого почти невесомого тела. Удар был тяжелым, отчаянным, беспощадным. У меня хлынула кровь из носа.
- Почему?! Почему ты отпустила меня?! Почему?! Нимотси тяжело, трудно заплакал, закричал, заорал, свалился на пол, забился в истерике.
- Почему?! Почему ты отпустила меня?.. Я молча легла рядом с ним, крепко обняла - он все еще бил меня, но удары становились слабее.
- Что произошло? Что произошло за этот год?
- Не сейчас. Потом. Завтра.
Он вдруг увидел кровь у меня под носом, и это произвело на него странное впечатление: Нимотси отпрянул, глаза его закатились, кадык дернулся - так сильно, что мне на секунду показалось, что он разорвет его тонкое горло.
Нимотси выпустил меня из рук и бросился в комнату.