Я пошла за ним - он уже сидел на кровати, забившись в самый угол.
- Не подходи ко мне! Я ненавижу кровь!.. Не подходи...
Кровь долго не останавливалась - я успела замочить его вещи, сразу же выпустившие из себя темно-коричневую грязь, и накапать в рюмку валерьянки.
Когда я вернулась в комнату, Нимотси все так же сидел в углу на кровати.
- Выпей, - твердо сказала я.
- Пошла ты на хер со своими совдеповскими средствами, - вдруг заорал он, сама ее будешь пить, когда сдыхать будешь в доме ветеранов сцены!..
- Ну, что с тобой? Успокойся... Успокойся, пожалуйста.
Плюнув на валерьянку, я села рядом с ним на кровати и обняла его. Нимотси сразу обмяк, вытянулся и прижался ко мне.
- Не уходи.
Я держала в руках его тело, баюкала его - бедный мой мальчик, бедный, бедный - когда-то так баюкал меня Иван, - что же случилось с тобой?..
- Все будет хорошо, - шептала я ему. - Все будет хорошо... Мы все равно спасем тебя, даже если ты будешь брыкаться, как мул. Нет ничего такого, чего нельзя было бы исправить... Мы живы - и это главное. Спи, мой хороший, мой родной... Ты дома - и все будет в порядке.
...Я проснулась одна - Нимотси рядом со мной не было. В коридоре, за входной дверью слышались всегдашние голоса. "Не иначе пошел колоться, чертовы наркотики; спокойно. Мышь..." Я вышла в коридор и замерла - Нимотси сидел под дверью, сжимая в руке нож - дурацкий тупой нож из итальянского столового набора.
- Господи, что ты?!
- Слышишь? - истеричным шепотом спросил Нимотси, завернутый в простыню. Там, за дверью!
- Ну и что? Там все время кто-то колготится. Очень романтическое место. Выше только звезды и самоубийцы. Нимотси вздрогнул.
- Это за мной.
- Ты с ума сошел.
- Говорю тебе - за мной... Но я не дамся. Если уж в Греции вывернулся... Где мои вещи?
- Я их замочила. Постираю утром. И купим тебе что-нибудь поприличнее. Чтобы не стыдно было показаться врачам-наркологам, они консервативные дядьки...
- Сука! - Он с ненавистью посмотрел на меня. - Сука! Кто тебя просил?! Зарежут, как петуха, в простыне, голого... Не хочу, не хочу, не хочу... - Он тихонько завыл.
- Успокойся... Там наверняка бомжи какие-то. Водку пьют. Они всегда там водку пьют. Я решительно отстранила его.
- Нет, это за мной. Они должны... Я точно знаю, что за мной...
Когда дверь открылась, Нимотси сжался в комок, выставив нож впереди себя.
...На площадке сидели два жизнерадостных бомжа с рожами фиолетового цвета.
Я шуганула их, как шугают бродячих собак:
- А ну, пошли отсюда! Бомжи безропотно удалились. Я закрыла дверь и тихонько отобрала у обмякшего Нимотси нож.
- Вот видишь - в порядке.
- Ничего не в порядке! - Он отчаянно замотал головой.
- Идем отсюда. Ты же не можешь всю ночь сидеть в коридоре.
- А всю ночь в канализационной трубе - по шею в дерьмище?.. А в вентиляционном люке? А в одном ящике с вонючим турком, которого долбит лихорадка?.. Могу, могу... Я теперь все могу. Мышь...
- Ты влип в какую-то историю?
- Влип! - Лицо Нимотси исказила страшная гримаса, он судорожно вздохнул. "Влип" - это не то слово. Ты помнишь Юленьку Косикину?
Конечно, я помнила Юленьку Косикину. Ослепительную красавицу Юленьку, глупейшее и добрейшее существо с актерского факультета. Иван называл ее "овцой". Юленьку можно было воспринимать только в горизонтали, но в горизонтали она была действительно божественна. За Юленькой считали своим долгом подволочиться все уважающие себя режиссеры и часть сценаристов, тоскующих в душе по славе Тонино Гуэрры. Уж кто-кто, а Юленька должна была устроить свою судьбу, подцепить какого-нибудь денежного серба-эмигранта или идиотски-жизнерадостного мормона из штата Юта.
- Помню. Еще бы! Она что, вышла замуж за грека?
- Она умерла.
- Ужасно. - Известие о смерти Юленьки не вызвало во мне никаких чувств, кроме легкого укола зависти - ну вот, еще кто-то решился умереть молодым.
- Точнее, ее убили. Ее убивали пять часов. Сначала исхлестали спину в кровавое месиво - знаешь, такими хлыстами, вымоченными в соли - со свинчаткой на концах. Ее прижигали сигаретами - десять, двадцать волдырей, и все вытянуты в одну линию, от шеи к животу, между грудями. А потом по этим линиям вспороли живот и слили туда сперму. Сперму пяти человек, которые насиловали ее все эти пять часов... Так ты помнишь Юленьку? Помнишь, да?!
Потрясенная, я молчала.
- Это ничего тебе не напоминает?
- Напоминает?
- И еще одна маленькая деталь - у нес была цепочка на щиколотке. Твой привет мне, ты всегда была очень щепетильна, ты никогда не забывала передавать мне привет...
Что-то страшное надвинулось на меня, отбросило к стене - так мы сидели друг против друга, поддерживаемые стенами.
- Я не понимаю...
- А чего тут понимать? Ее убивали пять часов, и все это время я снимал. Я сам стоял за камерой, потому что оператора тошнило, а потом он обкололся... Я сам стоял за камерой - и снимал, снимал, снимал. Гиперреализм, сука, эстетика, зашибись!..
Он забился головой о стену и страшно захохотал.
- Ты... Ты хочешь сказать, что...
- Что все твои сценарии воплотились до последней точки с запятой! Ты ведь любишь точки с запятой... И все это было по-настоящему.
- Я тебе не верю, ты врешь! Избавь меня от своих дурацких галлюцинаций, посмотри на себя, ты же законченный наркоман! - Я действительно не верила ему, наркоману, исколовшемуся до последней возможности, аде поверив, сразу успокоилась.
- Знаешь, скольких еще замучили после Юленьки? И детей... Дети были из Румынии, они ничего не понимали... Они так плакали, что посрывали голоса, даже хрипеть не могли. Там был один мальчик, Михай... Я спас его, я правда - только одного и спас... В перерыве вколол героин, хер знает сколько, только чтоб он не мучился, отъехал и не вернулся. Когда Боженька, блин, прижмет меня, скажу, что спас его... Не могу, не могу, не могу...
Он пополз на кухню, на ходу теряя простыню, оставив меня сидеть у стены раздавленную, оглушенную.
Это не правда, это не может быть правдой, бред, плохое кино, так не бывает, его надо лечить, зачем он только ввязался в это, зачем я только ввязалась, зачем я отпустила его, бедный, бедный мальчик, а еще говорят, что это астрал - героиновый драйв, ад кромешный... Я вдруг вспомнила все то, что писала, - все эти кровавые непристойности, де Сад, срисованный с высунутым от усердия языком, - вспомнила и заскрипела зубами.
- Ты врешь!..
На кухне послышался звон посуды - на пол летели чашки, тарелки; потом грохнулось что-то тяжелое, конечно - керамический чайник, ценная вещь, которую Венька притащила из антикварного; огромные экзотические птицы с китайскими раскосыми глазами, растрескавшимися от времени... Что же ты делаешь, гад?!
- Иди сюда! - истерически заорал Нимотси. - Иди сюда, помоги мне...
...Он сидел посреди кухни, прямо на осколках битого стекла, из его рюкзака было вывалено все содержимое: потрепанный блокнот, видеокассеты, какие-то проспекты и карты, сломанная ручка, огрызок карандаша, пригоршня таблеток, мелкие чужие монеты, которых я никогда не видела раньше; шлеей от рюкзака он перетянул себе ногу - так же, как вчера вечером, на лестнице.
- Ч-черт, не могу попасть! Не могу попасть, мать твою!.. - Он беспомощно тыкал шприц в ногу. Я с ужасом смотрела на него.
- Что глаза вылупила? - злобно спросил Нимотси. - Помоги лучше, ничего не получается - видишь?!
- Что нужно делать? - Я вдруг удивилась своему спокойному голосу, который отрезвляюще подействовал даже на Нимотси.
- Я зажму, а ты найди вену. Вколешь.
- Никогда этого не делала.
- Не труднее, чем в задницу. Давай...
Он стянул шлею еще туже - но это было бесполезно, вены не подавали признаков жизни, не хотели всплывать на поверхность: только бледная, покрытая редкими волосками кожа.
Нимотси сжал зубы и закрыл глаза.
- Ну?!
- Я не могу... Не могу найти.
- Давай! - Костяшки его пальцев побелели от напряжения, и, когда тонкий кожаный ремень надломился и треснул, я увидела одну - тоненькую, нежно-голубую, смирно стоящую - как рыба под толщей льда.