Приходилось все-таки со скрежетом зубовным отказывать себе во многом…
— Все верну, сторицей верну… — утешал себя Николай Леопольдович, — только бы дотянуть до диплома.
Когда эта желанная бумага была получена и положена в карман, и он, высоко подняв голову, вышел из правления университета, жизнь представлялась ему заманчивой картиной…
Поскорее бы только занять место за этим пиром, который, по выражению эпикурейцев, надо оставить только насытившись, но как это сделать?
Конечно, за этим пиром желанные гости, ведущие себя как дома — адвокаты…
Он давно принял решение причислиться к их сонму…
Достав рекомендательное письмо к одному из московских светил, он без труда, недели в две, был зачислен к нему в помощники.
Это стихотворение народного поэта не выходило из головы Николая Леопольдовича.
— Но как вступить на это широкое поприще без денег? Необходима квартира, изящная обстановка. Без этого не вотрешь очков доверителю, без этого нельзя сказать ему с апломбом: «Не твой рубль, а мой рубль», — и положить этот чужой рубль в свой карман на законном основании.
Попробовал было он позондировать дражайших родителей, но увы, собранные ими для будущего светила адвокатуры крохи были каплею в море предначертанных расходов для твердой постановки карьеры.
«Жениться!» — мелькнуло в голове Ликолая Леопольдовича, но он тотчас же отбросил эту мысль. Не то, чтобы он не хотел продавать себя. Ничуть. Он продал бы себя даже по фунтам, если бы это было возможно. Он боялся продешевить себя.
«Если бы пристроиться к какой-нибудь богатой старушке или еще лучше к замужней женщине средних лет…» — мечтал он, глотая слюнки от одного предвкушения благ земных, имеющихся очутиться в его власти в подобном положении.
Случай ему благоприятствовал.
II
Попытка не пытка
Терзаемый мучительными вопросами первоначального устройства своей карьеры на широкую ногу, зашел он побеседовать да и посоветоваться к своему бывшему учителю русской словесности Константину Николаевичу Вознесенскому.
Вознесенский был когда-то преподавателем одного маленького московского пансиона, где Николай Леопольдович провел года два до поступления в гимназию.
Пансион этот, впрочем, вскоре постигла судьба многих московских пансионов: он закрылся за недостатком учащихся, а Вознесенский, с помощью одного капиталиста, открыл свое большое реальное училище и повел дело на широких началах.
Дело оказалось блестящим.
Николай Леопольдович, надо сознаться, надеялся не только на советы, но и на материальную поддержку любившего его Константина Николаевича.
Войдя в подъезд громадного дома на Мясницкой, где помещалось реальное училище, он не без тревоги справился у солидного швейцара, дома ли Константин Николаевич.
— Дома, пожалуйте! — серьезно проговорил швейцар, снимая с пришедшего пальто.
Николай Леопольдович поднялся по широкой, устланной коврами лестнице, прошел в сопровождении выбежавшего на звонок швейцара, лакея длинный коридор и очутился к роскошно убранной приемной.
— Вы по делу? Как прикажете доложить? — осведомился лакей.
— Нет, я так повидаться.
— Потрудитесь обождать, приемные часы до двух, они в кабинете с посетительницей.
— Хорошо, я подожду.
Лакей удалился.
Николай Леопольдович опустился в мягкое кресло, крытое темно-синим штофом, и взглянул на стоявшие на массивном пьедестале из черного дерева роскошные часы.
Было без десяти минут два.
— Даст, или не даст? — загадал на пальцах Гиршфельд. Пальцы не сошлись.
Он закурил папиросу и стал пускать кольцами дым.
В этом занятии прошло минут пять.
Вдруг тяжелая дубовая дверь кабинета отворилась, откинулась портьера и на пороге, в сопровождении Константина Николаевича, появилась нарядно одетая, высокая, стройная барыня.
Темно-каштановые волосы густым бандо падали на ее спину из-под легкой черной кружевной шляпы с веткой темной сирени. Темно-лиловое платье красиво облегало ее стан, говоря, впрочем, более об искусстве корсетницы и портнихи, нежели о дарах природы.
Цвет лица, очертание бровей, глубина темных глаз тоже красноречиво говорили об искусстве, хотя черты этого артистически ремонтированного лица были правильны и красивы.
Николай Леопольдович поспешно встал и поклонился.
Константин Николаевич с радостным восклицанием пожал ему руку.