Люда весь вечер молчала, не демонстрируя никаких талантов. И это мне тоже нравилось в ней. Впрочем, если б она, наоборот, оказалась бы душой этого домашнего концерта и, скажем, отбила чечетку или даже сыграла на пиле, — мне бы наверняка и это очень понравилось.
Но Георгий Карлович так и не появился.
Наконец гости поднялись. Распрощался и я. Не сговариваясь, мы с Людой пошли тою же улицей, что и в первый раз, меж теми же каштанами. И вскоре оказались на берегу Буга.
Блестел на спокойной воде лунный след, четкий, прямой, не колеблемый рябью, — так спокойна была в тот вечер река, словно кто-то намеренно желал создать контрастный фон для беспокойства, не оставлявшего меня ни на секунду.
Людмила выпустила мою руку и стояла тихо-тихо, глядя на реку в ту сторону, куда неприметно для глаза скользила вся эта тяжелая масса воды, — к лиману, к морю. И вдруг стала негромко читать:
Я вздрогнул. Что это? Случайность, что она читает именно это? Или это сила прозрения, интуиции, и эта девушка, которая нежданно заняла такое место в моих мыслях, догадывается, нет, понимает, что творится у меня в душе, замечает все противоречия и колебания?..
Эта мысль, говорю я, пронеслась мгновенно, а я — я перенял у Люды следующую строфу:
Не повернувшись ко мне, Люда обронила:
— Я была уверена, что и вы знаете эту поэму... «Пантеру верой дрессируя...» — повторила она.
У меня не оставалось сомнений: она нарочно вспомнила строки из «Лейтенанта Шмидта». Она хотела, чтоб я не ставил ее на одну доску с Евгенией Андреевной, с этим фатоватым адвокатом, с Гароцким...
Сказать, что от этого сумятица чувств и мыслей во мне улеглась, было б явным преувеличением.
— А ведь Шмидта казнили совсем недалеко отсюда... Остров Березань — он где-то там... — Она легким движением руки показала вдаль.
Неожиданно для самого себя я спросил:
— Почему вы дружите с Евгенией Андреевной? По-моему, вы очень разные.
— Я сама себя об этом часто спрашиваю, — после паузы отвечала Люда. — Наверное, инерция. Может быть, оттого, что она помнит отца... А может быть, потому, что у меня нет настоящих друзей — новых. И я живу — как бы это сказать? — меж берегов. Не по своей воле.
Нужно было что-то сказать ей, но я не мог найти слов. Я просто положил ей руку на плечо. Она не придвинулась ко мне и не отстранилась — Люда стояла рядом со мной и все-таки не близко.
— А сегодня вечер был занятный при всем при том, — сказал я. — Жаль только, что не было соседа Евгении Андреевны: он, по-моему, интересный человек.
— Какого соседа? — удивилась Люда.
— Ну этого, никак не запомню его имя-отчество... Ну, теннисиста.
— Георгия Карловича?
— Вот-вот, его. Между прочим, у него обаятельная жена.
— Какой же он сосед? У него дом совсем в другом районе, на Очаковской.
— Да я знаю, но мне почему-то казалось, что когда-то раньше он квартировал рядом, на Большой Морской.
— С чего вы это взяли? — Людмила пожала плечами. — Никогда он там не жил.
Опять удар по кашей концепции «швейцарца»? Но ведь свидание Згибнева и Георгия Карловича в яхт-клубе — факт! Или все-таки «швейцарец» и адресат посольского письма — разные лица? Это начинало походить на море: прилив — отлив, снова прилив — снова отлив...
Ну ладно, вот покажем Георгия Карловича Фридриху — все станет на свое место.
— Ну, не сосед, так не сосед. Но отчего же он все-таки не был сегодня? Я хотел договориться с ним насчет тенниса. Имею же я право на реванш!