— Нет. Самолет шел нормально. К тому же, если бы что-то случилось, предупредили бы контрольную службу аэродрома.
Прошли к хвосту «боинга». Перешагивая через обломки, Филипп пытался сориентироваться и все время думал о Марилене. Если она проснется, если захочет увидеть мужа…
— Думаю, что я сидел здесь… позади мсье Леу… но кресел нет, поэтому трудно…
— Да, конечно. Нам очень неприятно задавать вам вопросы в такое тяжелое для вас время. Задняя дверь не открывалась?
— Уверен, что нет.
— Если не возражаете, мы бы попросили вас представить письменный отчет.
Они отошли на несколько шагов, шепотом переговаривались. Филипп в это время рассматривал оставшуюся непостижимым образом невредимой часть фюзеляжа, где их, должно быть, бросило друг на друга в момент удара. Невероятно! Но ведь это еще один повод: раз их троих уберегла судьба, такую ситуацию надо использовать до конца. «Марилена, — подумал он, — если ты не будешь вести себя как дура, клянусь, наша жизнь изменится».
Проснувшись, Марилена почувствовала себя гораздо лучше. Немного болело только в затылке. Она зевнула и вздрогнула — кто-то взял ее за руку. Повернув голову, она увидела Филиппа.
— Ах! Это ты!.. Давно здесь?
— Полчаса. Уже темно. Включить свет?
— Мне и так хорошо… Ты ранен?
— Царапина. Пустяк.
— Я знаю… о Симоне.
— Кто тебе сказал?
— Врач… Бедная Симона!
— Ты называла ее имя?.. Это важно… Сейчас объясню…
— Вроде бы нет… Нет… Я просто спросила, не ранена ли моя кузина.
— Уверена, что сказала просто «кузина»?
— Зачем все эти тайны? Что от этого меняется?.. Кузина или Симона?
Филипп встал, подошел к двери, открыл ее и посмотрел в коридор, потом вернулся, снова сел, пододвинулся к Марилене совсем близко.
— Дело касается твоего дяди, — еле слышно проговорил он. — Я тебя не утомляю?.. Можно продолжать?
— Конечно. С ним что-нибудь случилось?
— В определенном смысле — да. В катастрофе он не пострадал, во всяком случае физически. Но он считает, что Симона не погибла. Вспомни: голова у него и так была уже не совсем в порядке. А теперь стало хуже. Он уверен, что ты Симона. И мне не хочется его разубеждать.
Марилена погладила щеку мужа.
— Ты правильно поступил, дорогой. При его состоянии так лучше. Правда доконала бы его.
— Это так… Но ты представляешь себе, что произойдет дальше?
— Что дальше?
— В присутствии твоего лечащего врача, санитаров я был вынужден вести себя так, как будто ты Симона.
— Не понимаю.
— Подумай же немного. Ты не можешь быть Симоной для него и Мариленой Оссель для всех остальных. Неизбежно произойдет какая-нибудь оплошность, кто-нибудь проболтается, или же мне придется постоянно находиться рядом с дядей, чтобы предупреждать всех тех, кто захочет поговорить с ним.
Марилена приподнялась на подушке.
— И что ж… мне надо будет называть его папой… ухаживать за ним, словно я его дочь…
— Разве это так трудно?
— Не знаю… Все это так странно… Но если я его дочь, то кем ты мне приходишься?
— Зятем… Вот почему я обращался к тебе на «вы» перед посторонними. Мне тоже вначале все это показалось странным. Теперь, понимаешь, ты — Симона, а я вдовец.
— Но это же глупо!
— Боюсь, что да. Но я не мог поступить иначе. Ты находилась в бессознательном состоянии, в шоке. Со мной все случилось по-другому… Начнем с того, что я узнал тебя, когда тебя несли на носилках, и сразу же успокоился… Потом к моей кровати подошел твой дядя… Он выглядел совершенно растерянным. Он не мог оставаться на одном месте. Все время повторял: «Симона ранена… Симона ранена. Симона…» Я ему, естественно, поверил… А потом увидел, как, сидя у твоего изголовья, он называет тебя Симоной. И все понял. Но было бы преступно…
— Бедный Филипп!.. А меня? Он меня не искал?
— Нет. Он уже ничего не соображает. Даже увидев меня, он поначалу не очень-то разобрался, кто перед ним. Иногда говорит: «Спасибо, мсье, вы очень любезны». Потом вдруг узнает меня.
— Это его слабоумие будет долго продолжаться?
— Я не хотел так откровенно спрашивать у врача. Ведь тогда мне пришлось бы ему сказать, что ты не Симона… Сама понимаешь, какие бы тогда возникли осложнения… Моя ошибка состояла в том, что я сразу не сказал правду, что поддался чувству жалости… Но я устал, совершенно ослаб… Короче, глупость совершена. И не надо меня в ней упрекать… Открыть окно? Становится душно.
Он открыл окно. Оно выходило на двор, где росли четыре чахлые пальмы. Небо почернело, на нем появились громадные звезды, которых он уже не узнавал. Он вернулся к кровати, зажег ночник. Марилена прикрыла глаза рукой.