Причина ли в том, что в его жизни было слишком много двойственности? До самой смерти он был воинствующим борцом за лучший мир, чем заработал анафему у правых (пускай даже, как он писал в своем дневнике в феврале 1944 года, «проблемы лишились своей прекрасной простоты: насколько проще было жить на противопоставлениях вроде „либо социализм, либо капитализм“»). Но как антикоммуниста, обладающего большими знаниями, его тревожило, что правительства Америки и Англии не осознали конечную цель Сталина после 1945 года, а именно, полный захват Европы, даже ценой третьей мировой войны, из-за чего в эпоху просоветских и анти-антикоммунистических настроений среди интеллектуалов Западной Европы он прослыл перебежчиком, реакционером, подстрекателем к войне. «Скажи мне, кто твой враг»: у Сержа врагов было слишком много. Как бывший коммунист и теперь противник коммунизма, он никогда не выражал достаточного раскаяния. Он сокрушался, но не сожалел. Он не отказался от идеи радикальных перемен в обществе из-за того, что революция в России обернулась тоталитаризмом. Серж верил — и в этом был солидарен с Троцким, — что революцию предали. Он не говорил, что она от начала до конца — трагическая иллюзия, катастрофа для российского народа. (Но мог бы сказать, если бы остался в живых еще десяток лет? Вероятно.) Наконец, он прожил жизнь деятельного интеллектуала, каким его вспоминают в первую очередь, и был страстным политическим активистом, что тоже не помогало его становлению как прозаика.
В том ли причина, что он продолжил до самой смерти называть себя революционером, хотя это призвание не пользуется большим почетом в процветающих странах? В том, что он, вопреки здравому смыслу, продолжал твердить, что надежда есть? В 1943 году в Воспоминаниях революционера он пишет: «За спиной: победоносная революция, которую извратили, несколько революций неудачных и так много жертв, что голова идет кругом». Но всё же, говорит Серж, «таковы пути, которые были нам суждены». И продолжает настаивать: «Сейчас я еще больше верю в человека и будущее, чем в то время». Едва ли это действительно так.
В том ли причина, что романы автора в его опальном, побежденном положении, вопреки ожиданиям, не несли на себе печати меланхолии? Его непреклонность импонирует нам не так сильно, как могли бы терзания рефлексии. В своих романах Серж пишет не о себе, но о мирах, в которых он жил. Это голос, который запрещает себе иметь подобающие ему нотки безысходности, покаяния или потрясения, — присущие в целом литературе в восприятии многих людей, — несмотря на то что жизненная ситуация Сержа ухудшалась с каждым днем. В 1947 году он отчаянно пытался выехать из Мексики, где ему, согласно условиям его визы, запрещалось заниматься политической деятельностью, и вернуться во Францию; речи об американской визе идти не могло из-за его членства в Коммунистической партии в 1920-х. В то же время он был не способен не проявлять интерес к окружающему и надолго оставаться без стимула, где бы он ни находился, и после нескольких поездок по стране и знакомства с местной природой и культурами коренных народов он начал писать книгу о Мексике. Конец его ждал плачевный. Сержа, в лохмотьях, исхудавшего, больного ангиной, которая сильнее его мучила в Мехико на большой высоте над уровнем моря, поздно вечером на улице хватил сердечный приступ; он сел в такси и умер на заднем сиденьи. Водитель довез его до полицейского участка. Семья Сержа узнала о произошедшем и смогла забрать тело только через два дня.
Подводя итоги, едва ли можно сказать, что его жизнь была чередой побед, будь то в ипостаси вечного бедного студента или активиста в бегах, если только не считать победой невероятный писательский дар и продуктивность; если только не считать победой принципиальный характер и прозорливость, не позволявшие ему встать в один ряд ни с фанатиками, ни с трусливо легковерными, ни с просто мечтателями; если только не считать победой неподкупность и отвагу, обрекшие его на одинокий путь, чуждый лжецам, подхалимам и карьеристам; если только не считать победой правоту, даже после разочарований начала 1920-х.