В эпоху, когда компьютеры («машины перевода») грозятся в скором будущем взять на себя бóльшую часть задач по переводу, то, что мы называем художественным переводом, сохраняет в себе традиционный смысл перевода. Согласно современным представлениям, перевод — это поиск эквивалента, или, если модифицировать эту метафору, перевод — это проблема, для которой можно найти решения. В старом же понимании перевод — это выбор, осознанный выбор, и не просто между хорошим и плохим, верным и неверным, но между более сложными и разнообразными опциями, например, между «хорошим» и «получше» или между «получше» и «лучшим», не говоря уж о таких субъективных альтернативах, как «старомодное» и «актуальное», «пошлое» и «претенциозное», «сокращенное» и «многословное».
Чтобы делать хороший выбор — или лучше, чем хороший, — переводчик, как считалось, должен обладать обширными, глубокими познаниями. Перевод, когда его видели как деятельность по совершению выбора в развернутом смысле, был профессией носителей определенной внутренней культуры. Переводить вдумчиво, дотошно, изобретательно, уважительно — вот в чем виделась мера преданности переводчика делу литературы в целом.
Выбор, который может показаться исключительно лингвистическим, всегда подразумевает и некоторые этические стандарты, отчего самому процессу перевода присущи такие ценности, как верность принципам, ответственность, смелость, умеренность. Этическая концепция работы переводчика родилась из понимания, что перевод по сути своей — невозможная задача, если под ней имеется в виду, что переводчик способен взять текст автора, написанный на одном языке, и в неизменном виде, без потерь перенести на другой язык. Очевидно, не это в первую очередь волнует тех, кто с нетерпением ждет, когда за переводчика дилеммы эквивалентов начнут решать более совершенные машины перевода.
Художественный перевод — это ветвь литературы и ни в коем случае не механическая работа. Но что делает перевод таким сложным занятием, так это то, что он призван выполнять сразу несколько задач. Литература как форма коммуникации по своей природе порождает некоторые требования. Произведение, которое считается важным, обязательно нужно сделать доступным для как можно более широкой аудитории. Помимо того, что любой текст сложно перенести с одного языка на другой, есть и особенно неподатливые тексты, что указывает на нечто, присущее им и при этом не задуманное и не осознанное даже их авторами, выявленное только на стадии перевода, — характеристику, которую мы, за неимением лучшего слова, называем переводимостью.
Этот комплекс сложных вопросов обычно низводят до извечного спора между переводчиками — спора о буквальности, — который начался еще как минимум в Древнем Риме, когда греческую литературу переводили на латынь, и продолжает занимать переводчиков в каждой стране (а существуют самые разные национальные традиции и предрассудки). Старейшая тема обсуждения переводчиков — это роль точности и верности оригиналу. Разумеется, в древности были переводчики, придерживавшиеся стандарта строгой буквальности (к черту благозвучность!), позиции, которую с поразительным упорством защищал Владимир Набоков в своем английском переводе Евгения Онегина. Почему бы иначе сам святой Иероним (около 331–420 годов нашей эры), древний интеллектуал, подробно рассуждавший о трудностях перевода в предисловиях и письмах, вторя доводам Цицерона, стал настаивать, что дотошное следование авторским словам и образам неизбежно ведет к утрате смысла и стройности?
Я приведу абзац из предисловия святого Иеронима к его латинскому переводу Хроник Евсевия Памфила. (Он перевел их в 381–382 годах, когда жил в Константинополе и принимал участие во Вселенском соборе, — за шесть лет до того, как обосновался в Вифлееме, где совершенствовался в иврите, и почти за десять лет до того, как начал свою эпохальную работу по переводу на латынь Ветхого Завета.) Иероним написал следующее об этом раннем переводе с греческого:
То был древний обычай ученых, что для упражнения ума они передавали греческие книги латинским языком и, что наиболее трудно, поэтические произведения знаменитых мужей переводили стихами. Поэтому и наш Туллий целые книги Платона перевел буквально и <…> [позже] занимался Экономиком Ксенофонта. В этом деле эта золотая река красноречия так часто задерживается некоторыми твердыми и неодолимыми препонами, что незнающие, что это перевод, не поверят, что это писано Цицероном. Ибо проводящему черту по чужим линиям трудно где-нибудь не выступить из них и в хорошо сказанном на чужом языке очень нелегко сохранить ту же красоту в переводе. Что-нибудь обозначено особенностью одного слова, а я не имею своего, чтобы выразить это и, стараясь вполне передать мысль, длинною округою едва прохожу короткое пространство. Предо мною выступают скачки в расстановке слов, несходства в падежах, различия в фигурах, самый, наконец, своеобразный и, так сказать, туземный род языка. Если перевожу буквально, то выходит нескладно; если по необходимости что-нибудь изменю в расстановке или в речи, то покажется, что я отступил от обязанности переводчика[17].
17
Здесь и далее цит. по: Творения блаженного Иеронима Стридонского. Киев, 1879 (переводчик неизвестен).