И университетские годы потянулись такой же «бесцветной однообразной линией», как годы пребывания в гимназии. Жизнь окончательно потеряла в глазах Петровского свои некогда блестящие, заманчивые краски. «Мещанская, будничная обстановка все сильнее и сильнее обхватывала его своими железными щупальцами…
По окончании университетского курса Петровский поступил на службу в департаментскую канцелярию. «Он сам не знал хорошенько, как это случилось»: сначала он решил было поступить на место преподавателя, но воспоминания о гимназических годах не позволили ему осуществить этого решения; мечтал он некоторое время о профессуре; но профессора казались ему чем-то трудно достижимым, «отдаленным»… И он безвольно пошел по дорожке, протоптанной его отцом.
Сделавшись чиновником, он женился. Женитьба его была неудачна… Он увидел, что вышел теперь на какую-то однообразную равнину, где все пусто и плоско». Жизнь как будто сразу «остановилась».
Он начал жить лишь узко-материальными заботами, в его душе громко заговорила бессознательная тревога перед жизнью, которую в нем поселили еще с детства.; его душе стало доступно «буравящее всех лихорадочное и жадное стремление урвать кусок для себя и для детей, схоронить в укромное местечко и там наскоро и боязливо сглодать свой кусок»…
И так дальше… В сорок лет Петровский обратился в форменного бюрократа – в живой «труп». Но в этом живом трупе временами пробуждается что-то старое, временами вспыхивает жажда «живой жизни».
Временами, в пароксизме гнетущей тоски он бежит от своей будничной обстановки и в кругу своих старых университетских товарищей старается «отвести душу», «разогнать морщины»: сидя в ресторане за бутылкой водки, он жалуется своим товарищам, таким же бюрократам-интеллигентам, как и он сам, о своем «глупом существовании», говорит о необходимости как-нибудь реформировать жизнь».
Даже тогда, когда Петровский достиг вершины своей карьеры, когда, казалось, он похоронил в себе все «человеческое», когда даже перестал «разгонять морщины» в компании своих товарищей, мечта о «живой жизни» не покинула его совершенно. Его мертвой душе все-таки не остались чуждыми «сожаление о чем-то, желание чего-то, смутное недовольство собой»… Ему все-таки временами хотелось «остановить жизнь», задержать стремительный полет дней, месяцев и годов, ужасающих своей пустотой и однообразием, одним словом, – пожить настоящей жизнью…
Таково повествование о серенькой жизни интеллигента, «потерявшего жизнь» и тоскующего о ней.
Потерявшими жизнь и тоскующими о ней являются и герои другого характерного рассказа г. Тимковского: «Признание» – общественный деятель Степан Еремеев и профессор Василий Алерин.
Еремеев и Алерин ведут между собой конфиденциальную беседу.
«Хорошо, черт побери, когда человек живет полной жизнью! – заявляет Еремеев. – Вот ты, например: хороший профессор, хороший муж, отец, товарищ… Вот у тебя есть… Лизоемский. Завидую тебе!»
Алерин удивился.
«Чего тебе завидовать? У тебя жизнь достаточно полна. Ты общественный деятель: без тебя не обходится ни одно серьезное предприятие. Ты вечно стоишь во главе какого-нибудь живого дела… В твоей жизни, выражаясь твоими же словами, «много начинки», и притом питательной».
Но Еремеев возражает, что, напротив, те рамки общественной деятельности, которыми он ограничивается, не приносят ему никакого нравственного удовлетворения. Он чувствует фальшь своего поведения; ему до анафемы скучно от чтения собственных докладов, в бесполезности которых он убежден, от бесконечных споров по поводу этих докладов: «по временам я чувствую, – говорит, – как все это во мне дуто и деланно, и потому мучительно скучно»… В своей жизни он не помнит таких минут, когда бы он был вполне доволен самим собой и своей судьбой, когда он мог в избытке счастья воскликнуть: «Остановись, время». Он называет всю свою жизнь «расстроенной, безалаберной, фальсифицированной».
Алерин, со своей стороны, доказывает неполноту и пустоту собственного существования.
Профессорская деятельность и науки бессильны заполнить, в его глазах, жизненную пустоту. Когда он читает лекции студентам, ему кажется, что он только засаривает их головы чем-то ненужным. «Если мне самому моя наука не дала ни жизни, ни радости, как могу я с одушевлением преподносить ее другим?» И он высказывает печальную истину: «может быть, мы сами, не зная жизни или утратив представление о ней, только и делаем, что разбавляем ее водой».