Он был ранен, его тело предательски болело и тяжелело с каждой секундой все больше, но он чувствовал себя превосходно.
Он слишком долго мечтал уничтожить этого человека, лелеял эту мечту день ото дня, желал стереть его с лица земли, уничтожить и превратить его имя в ничто незначащий прах, чтобы никто ничего не вспомнил о нем. Ненависть, родившаяся еще при первой встрече, крепла и росла, и пусть Итачи не примет этого и не простит, пусть прогонит и откажется, но Саске не сожалел ни о секунде того, что он сделал.
Шимура зашел в тупик: в итоге, он слепо наткнулся на дерево, где и остановился Саске, нагибаясь и бесстрастно поднимая старую тушу за горло, жестоко сжимая свои цепкие пальцы и смотря на то, как Шимура беспомощно пытается вздохнуть, хватаясь своими костлявыми руками за держащие его тиски, и извивается, дергая ногами.
Саске перехватил клинок в своей руке и замахнулся им.
Катана, безжалостная и острая, прошла сквозь грудь Данзо с правой стороны, мимо критической точки, впиваясь сталью в дерево и пригвождая к нему бывшего Хокаге проклятой деревни.
Саске отошел на шаг назад.
Тело Шимуры билось в судороге, мелкой и ярко бросающейся в глаза, его почти передергивало, казалось, он пытался отойти, вырвать из своей груди катану, но он лишь продолжил кривить сведенное мукой и болью окровавленное лицо, отплевываясь тягучей и горячей кровью, и обхватывать руками острие, разрезая кожу ладоней и плоть.
— Я очень зол, пощады не жди, — сухо произнес Саске, отвернувшись и засунув руку в свою сумку шиноби.
— Я не могу сейчас умереть, — с яростью прошипел Шимура, когда горячие пальцы Саске начали обвязывать вокруг его тела целый скрепленный между собой ряд взрывной бумаги. От одного листа ничего не будет, от десятка — смерть наступит почти мгновенно.
Шимура, чувствуя, как его стягивают невидимыми им нитями, плюясь кровью и захлебываясь ею, закричал из последних сил:
— Я не могу умереть сейчас! Я — единственный, кто изменит этот мир, ради этого я принесу в жертву еще столько кланов, сколько понадобится! Я, я!
Саске спокойно и невозмутимо встал с земли, обвязав еще две петли свитков вокруг тела Шимуры.
— Посмотрим.
Отойдя на несколько шагов назад, Саске засунул руку в сумку, пытаясь нащупать кремень. Однако рука, до чего бы она ни дотрагивалась, не просто в изнеможении дрожала от ошеломляющего чувства силы и эйфории, слабости и бессилия, она слепо хваталась за кунаи, сюрикены, клоки бинтов, но только не до камней. Сплюнув на землю, Саске просунул руку дальше, в самую глубь сумки, наконец, нащупывая на дыру в подкладке, куда, скорее всего, и провалился кремень.
Да, верно. Он был именно там. Он и, кажется, какой-то нечаянно попавший в дыру кунай. Саске вытащил и его, все это время безотрывно смотря на Шимуру и подходя к нему.
Конец. Наконец-то конец всему, наконец-то конец.
Финал будет яркий и незабываемый, он будет таким, о каком Саске будет помнить всю жизнь.
Финал мести Шимуре Данзо. Но далеко не конец мести. За плечами еще и Коноха, и ненависти на нее хватало едва ли не больше, чем на жалкого старика, к лицу которого уже поднесли пламя, дрожащее на сухой спичке, подожженной кремнем.
Шимура что-то несвязно бормотал, до сих пор тщетно пытался вырваться, когд Саске подбросил пламя к одному из свитков.
Тот вспыхнул, и Саске отскочил в сторону, пригибаясь к земле.
Яркая вспышка ослепила глаза на долю секунды.
Каждая клетка тела, каждый кусочек сознания — все трепетало, когда в темных расширенных зрачках отражались взрывы от свитков, короткие, но невероятно сильные, яркие; Саске видел, как тело Шимуры изменялось до неузнаваемости, как брызгала его спеченная кровь.
Как только последний свиток взорвался, Саске растянулся в изнеможении на земле, тяжело дыша, почти задыхаясь, как будто долго и без остановок бежал огромную дистанцию. Его пальцы, сжимающие кунай, сводило судорогой, внутри все кипело, горело, как будто он сам горел в огне, но Саске был счастлив, как никогда был счастлив.
Он сделал это. Сделал!
Он уничтожил то, что ненавидел больше всего в жизни. Так легко, так спокойно, так просто и хорошо Саске давно себя не чувствовал. Он, воспаленными глазами смотря на свои покрасневшие руки, не считал, что запачкал их невинной кровью, не считал, что он в чем-то сам виноват.
Это они сделали его таким, и пусть они расплачиваются за это.
Саске никогда не убивал людей просто так. И не убивает. И не будет убивать.
Тишина, звонкая, мертвенная, смешанная с темнотой и прохладой леса, ласково и нежно гладила Саске по его растрепанным грязным волосам, осматривала его раны, успокаивая, но Саске почти тут же выпрямился, устало встав с земли, и повернулся в сторону забытого ими в схватке Сая.
Хоронить его тело было некогда, сжигать — бессмысленно; все, что сделал Саске, — это закрыл покойнику глаза.
Затем он встал с коленей, отодвигая со лба прилипшую к коже мокрую иссиня-черную челку. Он был измотан, но доволен. Доволен. Его жизнь теперь станет такой, как раньше. Больше Итачи нечего будет бояться, теперь он скажет всю правду, а если все снова опровергнет, Саске не сможет оставить его в живых, он не сможет после всего снова пережить это.
Но он старался не думать о таком печальном раскладе. Ведь впереди была мирно спящая Коноха.
Теперь она уснет навсегда.
Напоследок, перед тем как уйти, Саске оглянулся вокруг. Убедившись, что здесь все кончено и не осталось ничего, о чем можно было бы позаботиться, он, все так же сжимая в руках найденный в подкладке сумки кунай, кинул на него взгляд, как, прищуриваясь, поднес его к своим глазам, ошеломленно вглядываясь в его рукоятку.
Саске.
Вот, что было на ней выгранено.
Тугой ком слюны застрял в пересохшем горле.
«Не может быть, — Саске сжал руку, — он же был дома».
Кто мог подложить сюда эту вещь? Когда?
Но тут же Саске прикрыл глаза, горько приподнимая уголки губ. Подавил в себе вздох, убирая кунай обратно.
«Конечно, я был же тогда без сознания».
Догадываться не надо было. Лишь один человек мог найти эту вещь, вообще знать о ее существовании, взять и отдать.
Саске, внутри которого что-то болезненно-приятно вздрогнуло, сломя голову ринулся бежать по заросшей тропе сквозь лес, задыхаясь и заходясь от усталости и слабости, но ненависть сама несла его на своих острых крыльях, лихорадочно подталкивая опустить занавес проклятой деревни.
Немного, совсем немного осталось, и все будет хорошо, все будет хорошо, хорошо, брат.
Саске бежал все быстрее, как будто силы все наливали и наливали его ноги своей нескончаемой энергией, и никакие тесно переплетенные ветви кустов, никакие ямы и низины, в которых притаилась гнилая стоячая вода, заросли ликорисов, цветов покойников, — ничто не могло замедлить или остановить их. Щеки горели изнутри, Саске было невыносимо жарко, пот почти лился с него ручьями, хотя эта ночь была холодной, постепенно и небо начинало заволакиваться плотными серыми тучами, делая саму мысль о том, чтобы пытаться выбраться из темного леса, абсурдной.
Но Саске не останавливало и это. Он, сжав в руке кунай, бежал, иногда спотыкался о кочки в темноте, иногда приостанавливался, но спешил, как будто за ним гнались, и за его спиной действительно что-то неслось следом, темное и сильное, ледяное, но в то же время его прикосновения были обжигающе горячими и настойчивыми.
Ненависть.
Саске, лихорадочно скользя по влажной лесной подстилке, желал избавиться от нее, от ее преследования, сжигающего рассудок, дыхания, желал расстаться с ней и жить так, как раньше, как давно, убивая только на миссиях.
Неужели тот самый Саске навсегда умер?
Неужели я уже мертв? Окончательно мертв?
Ненависть шептала, что отпустит его только тогда, когда он свершит свою месть.
Саске кивал, клятвенно обещая, что сегодня же ночью все закончится. Он желал этого конца всем сердцем, желал знать, что все подошло к своему финалу.