Он не жалел и не начинал о чем-то раскаиваться. Однако неприятный осадок после услышанного все же остался. Просыпающиеся давние чувства к Скрытому Листу? Воспоминания о детстве, проведенном там, о годах учебы и веселья в Команде семь? Кто знает, но Саске стало все сильнее тревожить нечто колючее и едкое, не раскаяние, вовсе нет, а внутреннее сопротивление его жестокости и холодной расчетливости, с которой он уничтожил все, что когда-то любил и чем жил.
Интересно, убив Итачи, он ощущал бы то же самое? Это чувство опустошенности и смутной горечи? Или было бы в сотни раз хуже?
Саске снова, как будто вымещая всю свою злость на себя же за эти глупые мысли, скакал во весь опор, бешено, дико летя по дороге и достигая города, где был или должен был быть Итачи, всего лишь за полдня.
По утоптанным и широким дорогам он решил пройти пешком; оставив лошадь у одного из заборов бедной хижины, у бедняка, который утром потеряет голову от радости при виде такого подарка, Саске отправился бродить по поселку, выискивая то место, которое ему описал Неджи.
Найти постоялый двор не составило большого труда: один из местных, улыбчивый мужчина преклонных лет с маленьким сыном, которого держал за грязную руку, сказал, что здесь не так уж много приезжих, в Страну Земли обычно переходят через крупный торговый город на юге, где находятся посты АНБУ, здесь чаще всего из страны в страну скитаются беглые шиноби, которые и останавливаются в их четырех постоялых дворах. Под описание Саске — «широкое двухэтажное здание с таверной у черного хода» — подходила только одна-единственная гостиница, расположенная за основной чертой города: ею владела чинная вдова, дряблая старуха, наследницей которой была ее внучка, уже жившая со своей семьей и нетерпеливо ожидавшая того момента, когда постоялый двор перейдет в ее руки после смерти гадкой и жадной до денег старухи.
Найти гостиницу оказалось не так трудно, как казалось на первый взгляд. Саске, мельком оглянув широкое и темнеющее в сумерках пасмурного дождливого неба здание, не стал стоять на его пороге, снимая свою шляпу и решительно входя внутрь: ему не верилось, что все произошло так быстро и скоро; сердце, как только мысль о том, что в одной из комнат сейчас сидит его Итачи, последнее в мире близкое существо, глухо и почти болезненно ударилось: Саске казалось, что как только он снова увидит своими глазами этого человека, очищенного от позора и крови, как тут же вцепится пальцами в его волосы и будет дышать ими, переплетать со своими и ничего большего, ничего.
Он прижмется и затихнет, будет сидеть так целую вечность, молча, не двигаясь. Живое ли будет тело рядом с ним, мертвое — не важно, главное, что оно будет принадлежать его старшему брату.
Саске встретили радушно и расторопно, сама старуха, выползшая из своих покоев, сегодня встречала гостей в темно-лиловом шелковом кимоно, глубокого цвета, насыщенного, с массой тяжелых складок. Всех гостей она знала в лицо, и узнать по описанию в них Итачи для нее не составило труда: она, немного подумав, так же добавила, что господин был болен, но уже поправился и должен покинуть их завтра рано утром.
У Саске едва ли не упало сердце: задержись он хоть чуть-чуть, на час, два, все было бы кончено.
Впрочем, думать о том, что было бы, не найди он Итачи здесь, ему не хотелось.
Саске, прибывая в чрезвычайно необычном состоянии, одновременно был беспокоен и умиротворен, волновался перед встречей и пытался быть хладнокровным, однако в просьбе позволить подняться к брату наверх ему отказали.
Даже слова о том, что они родные братья не подействовали на старуху. Однако при виде денег она все же что-то невнятно пробормотала, пряча их к себе в складки темно-лилового кимоно и низко кланяясь гостю.
— Добро пожаловать, господин, — прошипела она, пропуская Саске вперед. Тот ответил поклоном и, почти сдерживая желание бежать, быстрым шагом начал подниматься вверх по лестнице, чувствуя, как с каждой пройденной ступенью внутри него все больше и сильнее замирает неотвратимое предчувствие встречи с чужими глазами родного Итачи.
Но чтобы там его ни ждало, Саске желал их снова увидеть, столкнуться с их холодом и узнать всю правду из уст Итачи: только ее он мог признать как самое верное на этой земле, только услышав ее от брата, мог окончательно успокоиться и убедиться, что все сделал правильно.
Ступени мелькали перед его глазами — Саске казалось, что их тысячи и миллионы, — и он вошел в длинный и узкий коридор, в стенах которого располагалось шесть раздвижных дверей; зная по словам старухи, за которой из них его старший брат, Саске застыл перед ней, напряженно ощущая, как быстро бьется его сердце.
Как мелкая дробь.
Саске не мог сдвинуться с места. В самые важные и переломные моменты его жизни он всегда стоял перед наглухо закрытыми седзи, за которыми всегда был его Итачи: и тогда, в поместье, когда сам разрешил положить начало всему, и в первую их ночь, и тогда, в Отафуку, когда, как и сейчас, горел желанием узнать правду, и теперь, практически чувствуя в себе все то же, что и тогда в заброшенном доме, где его избили, сказав жестокие слова.
Но Саске не колебался. Его волнение почти перерастало в пылающее лихорадочное возбуждение, впервые за столько дней в нем вспыхнуло что-то обжигающе знакомое, нечто горячее, ласковое и одновременно беспокойное и до холода в крови тревожное, ведь между ним и Итачи такая пропасть, как бы не свалиться в нее, как бы смочь перепрыгнуть через нее.
Снимая с себя рывком шляпу, Саске с быстро бьющимся в груди сердцем открыл седзи, не глядя, вошел внутрь, снова запирая их и поднимая блеснувшие глаза на слабо освещенную сумерками наступающей ночи комнату.
В полутемном помещении, освещенным помимо блеклого вечернего света от решетчатого окна маленькой потухающей свечой, на разобранном футоне спиной к седзи сидел Итачи, укрыв ноги одеялом и собирая разложенные вокруг вещи: оружие, аптечку, мелкие незначительные безделушки, никак не пригодные делу шиноби. Его огромная шляпа из соломы, широкая и плотная, лежала рядом с ним, на татами, поверх нового темного плаща и походной одежды, сам же Итачи был переодет в черное гостиничное юкато. Он услышал, как зашуршали седзи в его комнате, раздались быстрые шаги, поэтому, мгновенно сжав в руке свой кунай, лежащий на коленях, обернулся, но двинуться не успел: к его горлу тут же подставили лезвие ножа.
Пару мгновений Итачи, совершенно не ожидавший такого, оцепенело и даже как будто изумленно вглядывался в бледное исцарапанное лицо напротив; Саске отнял любую возможность пошевелиться, сидя на расстоянии вытянутой руки и подставляя тот самый кунай со своим именем на его рукоятке к горлу своего старшего брата.
Глаза в глаза.
Итачи был спокоен, смотря в них. Быстрым и опытным взглядом осматривая Саске, он не мог не заметить на нем многочисленные синяки и порезы, в том числе тот маленький на шее, оставленный катаной покойного Четвертого Хокаге Скрытого Листа.
Саске тоже молчал, но его старший брат все читал по глазам того, горящим и лихорадочно блестящим, однако смотрящим с взрослым, зрелым выражением.
Они оба так и молчали, пока Итачи, наконец, не сказал спокойным и холодным тоном, едва сдвинув брови:
— Опять ты. На этот раз решил не церемониться? Ты не думаешь, что этот способ убийства слишком подлый?
— Итачи, — Саске, сидя на пятках, отрицательно качнул головой, голос его был, несмотря на блеск глаз, холодным, железным и даже строгим, — прежде чем мы начнем выяснять наши с тобой отношения, ответь мне на один вопрос: правда, что совет Листа отдал тебе приказ уничтожить Учиха? Если ты снова скажешь мне то, что сказал тогда, — я зарежу тебя как животное, и это не будет подло.