Стоп, а кто он сам? Как его зовут? Имя! Kim ty jesteś?[26] Where you came from?[27] Действительно, откуда? Секунду, на каком это он подумал языке? Вторая фраза — по-английски, а первая? По-польски? Откуда он знает польский? Как откуда? От матери — она ему ещё пела колыбельную: «A-a, kotki dwa, szaro-bure obydwa…»[28]. Чушь какая! Мать ему пела «Шёл отряд по бережку, шёл издалека…»! А откуда он знает английский? Ну как, откуда? Из школы, конечно. Мистер Макфарлейн от литературы так и говорил: «Юные джентльмены, вы должны так владеть вашим родным языком, чтобы Шекспиру не было стыдно за своих потомков».
«Родным»?
«Русский язык велик, могуч» — кто это сказал?
Так какой язык ему родной? Кто его мать? Кто его отец? Когда он родился?
С какого момента он вообще себя помнит? Да, конечно, с трёх лет. Первое воспоминание в его жизни — день рождения. Торт с тремя свечками. Он их задул с третьего раза. Мама поцеловала его в лоб. А все были какими-то взволнованными: мама, папа, дядя Конрад и остальные. Потом он узнал, в чём было дело — именно тогда началась Великая Война. А ещё через три года его шестой день рождения тоже вышел грустным — мама постоянно вытирала слёзы, потому что в Бельгии погиб дядя Конрад. Польский эмигрант, служил во французской армии и был убит немецким снарядом после прямого попадания в штабной блиндаж где-то при Пашендейле.
Нет, это какая-то шизофрения! Он родился в день запуска первого спутника — четвёртого октября тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года! Его даже хотели назвать «Спутником», но назвали, как и собирались, Степаном, в честь дедушки Степана Игнатьевича, погибшего под Минском в сорок первом. Его зовут Степан Никитич Матвеев! Да, именно так!
А кто же такой, тогда, Майкл? Да, это ЕГО и зовут так: Майкл Мэтью Гринвуд, сын сэра Эрнеста Гринвуда и леди Сабины Гринвуд, в девичестве Лисовской, которую отец привёз с собой из Франции. Своё второе имя «Мэтью» он получил в честь прадеда Матеуша Лисовского, повешенного русскими в Варшаве героя восстания против царя.
Нет! Главное не это! Главное — Булгаков! Кто такой Булгаков? Неважно! Что он сказал? «Рукописи не горят»? Нет. «Правду говорить легко и приятно»? Не то! «Каждый получает по вере его»! Да! Именно так он и сказал! Дед с перстнем сказал: «Каждый получит по вере его». И исчез. Сказал «одно желание на троих». И исполнил. Всё стало, как он сказал. А теперь надо успокоиться и вспомнить, кто он такой — Степан Матвеев в теле сэра Майкла Гринвуда, третьего баронета Лонгфилда, агента Интеллидженс Сервис. Вот только кем теперь стали Федорчук и Ицкович? Если этот дед — дух? джинн? колдун? — сделал с ними что-то подобное, то они должны быть где-то здесь.
Степан открыл глаза и встал с кресла, в котором теперь оказался совершенно незаметно для себя. Прошелся по комнате, затем решительно подошел к стулу, на котором оставил вчера свою одежду, и, хотя все еще не был уверен, что это именно его одежда, быстро и главное правильно натянул на себя и подштанники, и носки на зажимах, и сорочку и все прочее. Через пять минут он был готов. Кисло усмехнувшись при взгляде на часы, настолько же странные, насколько и знакомые, он открыл дверь и вышел из номера. Где-то за этой дверью — в коридоре, в фойе, ресторане — его должны были ждать, или — если не повезет — не ждать двое незнакомцев: единственных друзей в этом чужом новом мире.
(2)
Mein Gott, geht es mir beschissen! — Ицкович хотел, было, поднять голову, но острая боль в висках заставила вновь опустить ее на подушку. — Warum habe ich nur Sekt und Cognac zusammen getrunken?![29]
Вот про коньяк и шампанское он помнил точно. Но, совершенно непонятно, зачем он вообще пил шампанское. От шампанского у Олега обычно случалась изжога, и еще пузырьки, когда пьешь, в нос шибают.
Bloedmann!!![30] — Ну, где-то так и есть, потому что wenn es keinen Kopf gibt, so wird schon nicht[31].
А плохо ему было так, что не хотелось жить: типа, мама, роди меня обратно. Однако когда тебе за пятьдесят, а твоей маман недавно исполнилось девяносто, такие просьбы звучат несколько претенциозно. Мысль эта, как ни странно, придала сил, и, плавно перевалив свое тело налево, Олег открыл глаза. В комнате царила полумгла, и это было хорошо. Но зато и совершенно не понять, какой нынче час. Свет с улицы едва пробивался сквозь зашторенные окна, и означать это могло одно из двух: или еще рано, или шторы хорошие, в смысле, плотные. Впрочем, возможен был, как тут же подумалось Олегу, и еще один вариант — низкая облачность, что для Амстердама было вполне нормально. Ну, не мог же он, в самом деле, проспать сутки?