— Ну-ну, — неожиданно ухмыльнулся Олег. — Похоже, у каждого из нас имеется свой скелет в шкафу. Я прав?
— Прав, прав! — Отмахнулся Степан. — Давайте, куда-нибудь за город что ли!
— Не надо за город. Есть у меня… — Олег, больше похожий теперь на немца или какого-нибудь скандинава, достал сигарету, покрутил в пальцах, что-то обдумывая, но не закурил. — Запоминайте адрес. Угол Керкстраат и набережной Амстель, третий этаж. Встреча через два часа. И это… Проверяйтесь там по дороге! О чем говорю, понятно?
— Не извольте беспокоиться, герр немец! — Хохотнул явно довольный поворотом разговора Федорчук. — Хвоста не приведу! — И, прислушавшись прежде к шумам из коридора, быстро вышел, прикрыв за собой дверь.
— Иди! — Кивнул Степан. — Иди, не маячь. Проверюсь, не беспокойся.
(5)
Кое-кого в столицах нескольких европейских государств, узнай они об этой встрече, наверняка хватил бы «Кондратий». Каждый из собеседников, оказавшихся в середине дня первого января 1936 года за старым круглым столом в крошечной гостиной квартиры на третьем этаже дома, что на углу Керкстраат и набережной Амстель (как раз напротив Маджери Бруг — моста Маджери), без труда назвал бы пару-другую имен кандидатов на удар, а может быть, и на расстрел. Впрочем, случись огласка, им — троим — не поздоровилось бы в первую очередь. Причем, расстрел в этом случае мог оказаться не самым худшим исходом.
— Прослушки здесь нет, — взглянув в напряженные лица собеседников, сказал по-немецки хозяин квартиры. — Сам снимал несколько дней назад, и никому еще ничего об этой точке сообщить не успел, но орать все-таки не следует, и лучше обходиться без имен. Нынешних, я имею в виду.
— Ну, прям как в анекдоте, — неожиданно хохотнул один из присутствующих, явно испытавший облегчение при словах хозяина. — Встретились как-то англичанин, русский и немец…
— Жид, хохол и кацап тоже справно звучит, — поддержал шутку, переходя на украинский вариант русского, второй.
— Шутники! — сказал на это хозяин квартиры и, быстро написав на бумажке: «официально журналист, а на самом деле гауптштурмфюрер СС, сотрудник СД, связан с Гейдрихом», с многозначительным выражением на лице подвинул гостям.
— Ну, ты, Цыц, и конспиратор! — покачал головой «рафинированный англосакс» в твидовом костюме в ёлочку, но сам, тем не менее, говорить вслух «о сокровенном» тоже не стал, а записал на той же бумажке: «и я журналист, а так — MI-6».
- Ох, грехи наши тяжкие! — Вздохнул Федорчук, делая свою запись. — И как же нас угораздило? Есть идеи, или об этом тоже нельзя вслух?
— А тебе легче станет, если я рожу что-нибудь вроде «сбоя в мировых линиях» или о «пробое пространственно-временного континуума»? — Степан придвинул к себе листок, на котором под немецкой и английской строчками было выведено кириллицей: «журналист и я, а так РОВС, НКВД», и даже бровь от удивления поднял. — Ну, мы и попали.
— Мы попали… — задумчиво пропел по-русски Ицкович и вытянул из кармана пиджака пачку французских сигарет.
— Ты же, вроде, бросил? — Снова удивился Матвеев.
— Бросишь тут, когда полковое знамя спи***ли, — усмехнулся не без горечи Федорчук и тоже потянулся к сигаретам. — Так что, профессор, так уж и никаких идей?
— Идей море, — Матвеев-Гринвуд встал и на сталинский манер прошелся по комнате, рассматривая простенькие литографии на стенах. — Конспиративная?
— А то ж, — Ицкович встал и подошел к буфету. — Выпить кто-нибудь желает? — спросил он.
Незаметно для себя все трое перешли на русский и говорили теперь гораздо свободнее, но голосов, разумеется, не повышали.
— Вообще-то разговор на серьезную тему… — Степан с сомнением смотрел на извлеченную из буфета бутылку коньяка и очень характерно дернул губой.
— А я, собственно, и не настаиваю, — пожал плечами Олег, который был теперь настолько не похож на себя прежнего, что при взгляде на него у Матвеева дух захватывало. Впрочем, имея в виду, новую внешность Витьки и вспомнив, как выглядит он сам, Степан эту тему решил «не расчесывать». И так на душе было погано — хуже не куда — а тут, как назло, еще и ни одного знакомого лица. Но с другой стороны, лучше так, чем никак. Втроем все же легче как-то.
— Ладно, — сказал он, увидев, как утвердительно кивает Олегу Виктор. — Плесни и мне немного.
— Заметьте, не я это предложил! — Довольно улыбнулся Ицкович, а вслед за ним и остальные.
— А не может так случиться, что это бред? — Осторожно спросил Федорчук, понюхав свою рюмку.
— Коллективный? — Уточнил Степан.
— У меня бреда нет, — отрезал Ицкович. — Я себя проверил.
— А это возможно? — Сразу же заинтересовался Виктор.
— Нет, разумеется, — Ицкович тоже понюхал коньяк, но пить не торопился. — Тут расклад настолько простой, что и говорить не о чем, но, пожалуйста, если уж так приспичило. Допустим, у меня бред, и все это, — он обвел рукой комнату и находящихся в ней людей. — Есть лишь плод моего воображения. Отлично! Но! Если бред настолько подробен, что внутри него я не только вижу и слышу, но и чувствую, то какая, собственно, разница, снится это мне или происходит на самом деле. Ведь если я обожгу палец, мне будет больно…
— Это называется солипсизм[52]… — как бы ни к кому конкретно не обращаясь, но достаточно внятно произнес Матвеев.
— Можешь считать меня последователем Клода Брюне[53], — пожал широкими плечами «немца» Олег. — По факту же, я знаю, что я здесь и что вы тоже здесь. Что это значит для меня? Для меня — здесь и сейчас — это единственная реальность, данная мне в ощущениях, и, как это ни дико, мне даже неинтересно знать, каким макаром меня сюда занесло! Что для нас изменится, если мы поверим, что нас, и в самом деле, запихнула сюда юная креолка, читающая на досуге Чехова?
— Какая креолка? — Опешил Федорчук.
— Красивая, — снова пожал плечами Ицкович. — На Фани Ардан похожа. Ну, помните, она меня ночью на улице поцеловала?!
— Пить меньше надо! — Покачал головой Матвеев. — Но, ты уж извини, Олежек, не было там никакой мулатки, креолки, или квартеронки. Но ты прав. Потому что старичок, которому мы сдуру, да с пьяных глаз чуть не полторы тонны евро отдали, в Хароны[54] тоже не годится.
— Какой старик? — Почти в один голос воскликнули донельзя удивленные Федорчук и Ицкович. — Какой такой Харон?
— Вы что, не помните старика? — Подозрительно сузив глаза, спросил Степан. — И про деньги… и про желание?
— Нет, — покачал головой Ицкович. — Постой! Витя, а у тебя кто был?
— У меня… — Виктор провел пальцем по узким усикам и, уже начиная догадываться, куда клонит Олег. — Разумеется, мужика в военной форме никто из вас ночью не видел?
— Нет, а кто он? — С новым интересом поинтересовался Матвеев.
— Прапорщик Прокопенко… он в Афгане…
— То есть, каждый из нас видел, что-то такое, чего не видели другие. — Кивнул явно довольный своей проницательностью Ицкович. — Но даже если эти трое и заслали нас сюда, что с того?
— Н-да, — Федорчук опрокинул рюмку, выдохнул воздух носом и закурил, наконец, сигарету, которую так и крутил в пальцах.
— И без возврата… — кивнул Степан и тоже выпил рюмку. — Во всяком случае, исходить следует из худшего, — добавил он, возвращая пустую рюмку на стол. — Наши там, а мы здесь… навсегда.
— А я о чем? — Олег загасил в пепельнице окурок и, вытряхнув из пачки новую сигарету, «обстучал» ее об стол. — Жены, дети… Если на этом зациклиться, можно, действительно, спятить. Я «пятить» не желаю. Они живы, здоровы, а мы… Мы здесь. Из этого и надо сходить.
— То есть, — по глазам было видно, что «белогвардейцу» Федорчуку, ох как, сейчас не сладко, но голос Вощинина звучал ровно. — Ты предлагаешь оставить Герцена за кадром, и сразу перейти к Чернышевскому?
— В смысле от «Кто виноват?» к «Что делать?» — скептически хмыкнул Матвеев.
52
Радикальная философская позиция, характеризующаяся признанием собственного индивидуального сознания в качестве единственно-несомненной реальности и отрицанием объективной реальности окружающего мира.
54
В древнегреческой мифологии перевозчик душ умерших через реку Стикс в подземное царство мертвых.