Степан прошел немного по проспекту и, подобрав заведение по вкусу, присел за выставленный на тротуар столик.
"Стакан холодного cava brut nature - вот что нужно человеку, чтобы спокойно встретить... очередной день".
Местные шампанские, ну да, ну да - игристые - вина ничем, кроме цены, разумеется, от французских не отличались. Даже, напротив, это вот охлажденное на льду сухое вино из Приората, что неподалеку от Террагоны, оказалось на вкус - во всяком случае, на вкус Матвеева - даже лучше какого-нибудь Дом Периньон.
Степан сделал пару глотков, чувствуя, как освежает вино, вобравшее в себя знобкую прохладу горных ущелий и ледяное веселье срывающихся со скал струй. Жар полуденного солнца южных склонов. Ну, и легкий привкус белого винограда на самой границе чувственного восприятия и, как говорят специалисты, минеральную ноту, добавляющую вкусу недостающей другим напиткам остроты.
"Классное бухло, короче!"
К сожалению, не надев пиджак, он лишил себя удовольствия, подымить под шампанское кубинской сигарой, но сигарету все-таки закурил и, затягиваясь, увидел на противоположной стороне проспекта рекламу "Танго в Париже". Ну и что, казалось бы? Эка невидаль - реклама фильма, успевшего за считанные дни стать хитом сезона. И плакаты висели везде, где можно, и песенки Виктории Фар крутили чуть ли не в каждом кабаке. И цвет волос "La rubia Victoria" начал стремительно завоевывать умы женщин и сердца мужчин, а юные девушки перестали выщипывать брови "под Марлен Дитрих". Но у Степана, который по случаю знал актрису значительно лучше, - "ммм... мда, ну так вышло...", - реакция на улыбающуюся Татьяну оказалась, как изволит выражаться доктор Ицкович, парадоксальной. Никакой радости или удивления, но только внезапный приступ острой тоски с примесью не вполне понятного раздражения.
Степан сделал еще глоток вина и почти через силу заставил себя отвести взгляд от улыбающейся Татьяны-Виктории, танцующей танго с нестареющим Морисом Шевалье. Вообще-то по последним данным, голливудский француз слишком много времени проводил в непосредственной близости от дивы Виктории, но, с другой стороны, Матвееву от этого было не легче. Да и дяденька Шевалье не мальчик уже. "Папику" под пятьдесят должно быть, а туда же...
"Под пятьдесят... - кисло усмехнулся в душе Матвеев. - А мне, тогда, сколько? И кто, тогда, я?"
Вопрос не праздный, и по другому, правда, поводу подобный вопрос прозвучал совсем недавно. Всего неделю назад.
Сидели с Олегом в кабаке на набережной в Барселонетте. Смотрели на спокойное море и корабли. Слушали крики чаек... Кофе, хорошая сигара - у каждого своя, в смысле своего сорта, бренди - интеллигентно, без излишеств и извращений - и неспешный разговор о том о сем, хотя если приглушить голос, то можно вообще обо всем: все равно никто не услышит, и по губам не прочтет. Ну, разве что, через перископ подводной лодки, но это уже из "Флемингов", и к ним двоим никакого отношения не имеет.
- И попрошу без антисемитских намеков! - надменно поднял темную бровь фон Шаунбург на какую-то совершенно, следует отметить, невинную шутку Матвеева. - Антисемит, господин Гринвуд, у нас один, и он - я. По служебной необходимости, так сказать, по происхождению и душевной склонности.
- Кто? Ты - антисемит?! - почти искренне удивился Степан.
- Я! - чуть ли не с гордостью подтвердил Олег.
- А я, тогда, кто? - ответил Матвеев словами из старого анекдота про новых русских.
- А вас... англичан никогда толком не поймешь. Туман. Смог.
Вот так вот, и что он хотел этим сказать? На какую заднюю мысль намекал? И кто он, Майкл Гринвуд или Степан Матвеев, на самом деле, здесь и сейчас? Хороший вопрос, иметь бы к нему и ответ.
А разговор между тем продолжался и нечувствительно перешел на "Танго в Париже". Да и странно было бы, если бы не перешел.
- Ну, что скажешь, баронет? - говорили по-французски, просто потому что так было удобнее. Не надо перестраиваться каждую минуту, и "фильтровать базар" тоже не нужно. На каком бы еще языке и говорить между собой двум образованным "русским" людям: немцу и англичанину?
- Ну, что скажешь, баронет?
- А можно я промолчу?
Обсуждать фильм и Татьяну Матвеев решительно не желал. Тем более, с Олегом. Тогда, той ночью в Арденнах, он ведь про нее ничего не знал. Это потом уже выяснилось, что Татьяна и Олег знакомы и как бы даже более чем знакомы...
- А можно я промолчу? - голос не дрогнул и рука, подхватывающая чашечку с кофе, тоже.
- А что так? - поднял бровь Олег, совершенно не похожий на себя самого, какого знал и с каким дружил Степан. - Я тебя, вроде бы, ни в чем не обвинял...
- Ты не обвинял, - согласился Матвеев и демонстративно сделал глоток кофе.
- Ага, - глубокомысленно произнес Ицкович и выпустил клуб ароматного дыма.
- И что это значит, господин риттер? - закипая, "улыбнулся" Степан. - Вы что же, во мне ни совести, ни дружеских чувств не числите?
- О, господи! - воскликнул Олег. Казалось, он совершенно сбит с толку столь ярко выраженными чувствами старого друга, которого знал не хуже, чем тот его. - Мне тебя теперь утешать надо?
- Меня не надо.
- Так и меня не надо, - улыбнулся Шаунбург очень знакомой, вернее, ставшей уже знакомой за прошедшие полгода улыбкой. - А потому возвращаюсь к первому вопросу. Что скажешь?
- Скажу, что у тебя оказалось совершенно невероятное чутье, - сдался, наконец, Степан. - А она - талант.
- Да, - кивнул Олег-Баст, - она талант. И это замечательно, поскольку совершенно меняет расклад в нашей игре, сам знаешь с кем.
- Ну, да, - согласился Матвеев, который и сам уже об этом думал. - Им теперь придется быть крайне осторожными с мадмуазель Буссе. Это с одной стороны. С другой - она уже имеет или будет вскоре иметь в их глазах свою собственную, никак с тобой не связанную ценность. Ведь знаменитость способна приблизиться к таким людям...
- Ольга Чехова, - кивнул Ицкович. - И к слову, мне тут одна птичка напела... Знаешь, кто к нашей певунье проявил совершенно определенный интерес?
- Морис Шевалье.
- Пустое, - с улыбкой отмахнулся Олег. - Пикассо уже написал ее портрет и заваливает цветами.
- А?..
- А она... Впрочем, разве это наше дело?
Показалось Степану или на самом деле в голубых глазах фашиста проступила вполне еврейская грусть? Возможно, что и не показалось, но вот его действительно вдруг снова накрыло волной раздражения. На себя, на нее, на Олега... Однако раздражение раздражением, главное было в другом, в том, о чем Матвеев никому даже намекнуть не мог.
Три человека не в силах повернуть колесо истории вспять, - сказал он тогда, на памятной встрече в Амстердаме, Олегу. - Ты ведь это собрался сделать, не так ли? Так вот, мы его даже притормозить вряд ли сможем, не то, что остановить.
Так он тогда сказал, потому что так и думал. Однако теперь - и полугода не прошло - все представлялось совсем по-другому. Вот, казалось бы, случайное действие - убийство Генлейна, а какие, черт возьми, последствия! И ведь Олег клянется и божится, что никаких "многоходовок" у него тогда в голове и в помине не было. Генлейн всплыл в памяти почти случайно притом, что Ицкович толком не знал даже, кто он такой этот чешский учитель физкультуры и на кого на самом деле ставит в своей борьбе за равноправие немцев. Советская школа, как известно, самая лучшая в мире, и там им всем рассказали, что Генлейн фашист. А ставил этот фашист, как оказалось, отнюдь не на Гитлера. Он был, разумеется, немецкий националист, но не нацист в духе германской НСДАП и ориентировался скорее на Австрию и, как ни странно, на Англию, с разведкой которой был связан. Но все это знал Степан и знал не тогда, а теперь. А вот тогда, когда полупьяный от "эффекта попаданчества" Ицкович ехал в Прагу, единственное, что было известно наверняка, так это то, что у лидера партии судетских немцев в 1936 году нет еще - просто не может быть - серьезной охраны. Эта-то "малость" и решила дело, и, гляди-ка, куда она их теперь привела!