Его
.
Очерк
. Баста, стало быть, нашего обожаемого очерк. В "Берлинер тагеблатт", очевидно. Свежий, не читаный...
"Опять повезло", - Виктор все-таки подошел к столику, вытряхнул из пачки сигарету, пока дамы, эмоционально переживая момент, разворачивали газету.
-
Испанский бренди хорош сам по себе
, - прочла едва ли не с придыханием Вильда.
На французский она переводила легко, практически без запинок, но если разобраться, текст был весьма странный по нынешним временам, хотя и абсолютно в стиле Олега. Ни войны, ни политики, но зато много вкусной экзотики. Марки бренди "Дон Пелайо" и "Великий герцог Альба", бочки из-под хереса, оценка вкусовых качеств и сахаристости испанского винограда... Множество подробностей и сочных деталей, и музыка жизни, звучащая то яростно, как мелодия фламенко, то под сурдинку, как отзвук далекой серенады в тиши летней ночи. Поэтично, терпко и жарко, и попробуй догадаться, что в Испании сейчас не "
тишь да гладь, да божья благодать
", а война, мор и глад!
"А ведь он стал хорошо писать, - неожиданно сообразил Виктор. - Просто замечательно..."
Даже через перевод до Виктора долетало "дыхание" исходного текста. И текст этот был отнюдь не так прост, как могло показаться при беглом, невнимательном прочтении. Нетривиальный это был текст, одним словом. Но, если так, вырисовывалась определенная закономерность.
"Любопытный казус..."
Он плеснул себе коньяку - совсем чуть-чуть, скорее, для аромата, чем для выпивки - и, закурив, снова отошел к окну. На парк и подъездную аллею медленно продолжал падать снег, а у камина уютно "обменивались впечатлениями" женщины. Обсуждали статью Олега, подзаголовок-то у неё: "Очерки новейшей истории нравов", но и Виктор, по сути, думал о том же, хотя и в несколько ином контексте.
В прошлой жизни никто из них троих - ни он, ни Цыц, ни, тем более, "физик" - Степан - ничего подобного не делали, и делать не предполагали. Да и с чего бы, коли ни таланта, ни желания? И сам Виктор, кроме юношеских стихов, если что и писал, так это научную прозу, имея в виду диссертацию и прочую дребедень, вроде заявлений в суд и милицию или писем контрагентам с тщательно завуалированными намеками на разные "стремные" обстоятельства, могущие приключиться, если "оплата не будет произведена в срок и в полном объеме..." Но это
там
, а
здесь
, в нынешнем "вчера" все получилось с точностью до наоборот. Все трое, как по команде "забыли", что могут внести неоценимый вклад в развитие мировой психологии, физики или химии, и дружно взялись творить. И, что характерно, недурственно ведь выходит, вот что удивительно.
"Есть в этом что-то... Определенно есть!"
За последние полгода Виктор написал два сценария и три десятка совсем неплохих стихов.
"На сборник, определенно, хватит".
Впрочем, чего мелочиться. Его стихи звучат едва ли не из каждого кабака, где есть граммофон.
"Я популярен... Я, страсть, как популярен!"
Ну, допустим, популярна скорее Татьяна, но поет-то "барышня Виктория" его песни. И чем дальше, тем больше именно его. В "Золушке", как и в "Дуне", других текстов, собственно, и нет.
И ведь не он один ни с того, ни с сего заделался вдруг "инженером человеческих душ". О журналистском даре Степана и говорить нечего, что есть, то есть: талант, как говорится, не пропьешь. Матвеев "давно" писал - уже целый год - и явно (и не без оснований) метил в первые перья столетия. Во всяком случае, по эту сторону океана и "железного занавеса". Но, смотри-ка, и у Олега неожиданно прорезался "слог".
"Это что-то значит? - спросил себя Виктор, глядя на неспешно падающий рождественский снег. - А черт его знает!"
***
Рождество отмечали дважды: на австрийский манер и на германский. Австрийцы и некоторые баварцы, как рассказала им Вильда, устраивают главную рождественскую трапезу - одни называют ее обедом, другие - ужином, накануне, то есть двадцать четвертого. Так что вечером они устроили "альпийскую вечеринку" - скромный ужин при свечах с обязательным по ту сторону границы жареным карпом и картофельным супом. Получилось недурно, вкусно, весело и необременительно для желудка, чего не скажешь о печени - секта выпили три бутылки на троих. Зато потом, когда "газы" ударили по мозгам, полночи играли в снежки и стреляли по пустым бутылкам из коллекционных ружей Баста. А еще потом...
Черт его знает, как это у них "сложилось". По идее, никак не должно было, ведь у Тани - так, во всяком случае, полагал Виктор - был давний, еще из прошлого-будущего, роман с Олегом. Но "роман", похоже, не задался, а потом началось чудовищное "головокружение от успехов", когда вокруг новой звезды - "спортсменки, комсомолки и просто красавицы" - тучей мотыльков вокруг зехофской лампы закружились не одни только "пикассы" и "шевалье", но и прочие разные красавцы с громкими и не слишком именами. Нет, могло, разумеется, "бросить" как-нибудь ненароком друг другу в объятия. С пьяных глаз, скажем, или от тоски и одиночества, и вообще, когда два человека - мужчина и женщина - так часто и подолгу остаются тет-а-тет, ничего иного и ожидать не приходится. Но именно этого-то Виктор и не хотел, особенно учитывая события, однажды имевшие место в "домике в Арденнах". Не хотел, не желал... И стойко держал дистанцию, сохраняя независимость и "профессиональную отстраненность" от сферы личной жизни Татьяны, скоро и драматически преобразившейся в совершенно нового человека - актрису и разведчицу Викторию Фар. И вот в эту женщину он умудрился, в конце концов, влюбиться, обнаружив - совершенно, следует заметить, неожиданно для самого себя - что не только любит, как давно уже никого не любил, но и любим. И опять же не абы как, а так, как любой мужчина мечтает - пусть даже и в тайне от себя самого - быть любимым.
"Любовь морковь..." - но иронии не получилось.
Он знал уже, что дело серьезно, и не тешил себя иллюзиями. Влюблен, любит, любим... И так двадцать четыре часа в сутки... Сходя с ума, если она ушла на прием, в гости - или еще куда - одна, без него... Раздражаясь ее "капризам" и прощая все за одну лишь улыбку... Наслаждаясь разговорами с ней не меньше, чем близостью... Любуясь, негодуя, вновь раздражаясь, матерясь сквозь зубы и гневаясь... Восхищаясь и растворяясь в ее улыбке и сиянии голубых глаз...
"Дурдом..." - но влюбленные безумны, не правда ли?
После игры в снежки, стрельбы и выпитой прямо на морозе еще одной бутылки вина, страсть охватила их, едва они переступили порог спальни, и не оставляла до рассвета - позднего, но невероятно солнечного. Потом в нежной тишине зимнего утра, пронизанного солнечными лучами, во все горло "распевавшими" "аллилуйя" и "возрадуйся", зазвонили церковные колокола и началось рождество, которое они, - имея теперь в виду и хозяйку дома - завершили ужином по-немецки. Впрочем, не обошлось и без нарушения традиций. С одной стороны, в Германии предпочитают не путать рождественский обед, изобилующий плотными сытными и, чего уж там, жирными блюдами, с легким ужином. А во-вторых, ужин обязательно заканчивается до полуночи. Но за стол - по разным причинам - сели только в девятом часу, так что запеченную утку подали в начале десятого, а за традиционный кекс "штолен" и печенье с корицей, ванилью и сухофруктами взялись и вовсе в одиннадцать.
Пили глинтвейн, ели сладкое печенье и шоколадный "Sachertorte", шутили и смеялись, и снова гуляли - на этот раз под падающим в темноте снегом - и пили под защитой сосновых крон французский коньяк. А вернувшись в дом, возобновили чаепитие, затянувшееся далеко за полночь и вскоре превратившееся в удивительно душевную пьянку, когда пьют не от желания напиться, а просто, потому что настроение хорошее и пьется легко и весело. Но, в конце концов, вечеринка все-таки завершилась, и случилось это совсем не так, как ожидалось.