Баст сидел у самого окна, и с улицы его было превосходно видно. Впрочем, видно его и с того места, где стояла Таня. Как ни странно, выдержки ей хватило только на то, чтобы не оглядываясь выйти из кафе, пересечь улицу, и войти в здание вокзала. А может быть, и не было ничего странного в том, что ее "затрясло" стоило только оказаться вне видимости Олега? Остаться одной показалось вдруг страшнее, чем переместиться в прошлое.
Татьяна взглянула на часы и, убедившись, что время еще есть, бросилась искать хоть какое-то оконце, но в результате спряталась за решеткой ограждения и оттуда уже смотрела на Баста фон Шаунбурга. На то, как он читает газету, и как пускает клубы сигарного дыма...
"Вот же невидаль заморская!"
Положа руку на сердце, Татьяна испытывала сейчас очень непростые и достаточно противоречивые чувства.
С Олегом она познакомилась четыре года назад. Коллега - зам генерального директора Таниной фирмы - выходил замуж, то есть, разумеется, зам - женился, поскольку был мужчиной, и на свадьбу среди прочих гостей прибыл двоюродный дядюшка из Израиля, про которого Борис нет-нет, да рассказывал не без чувства юмора, но при этом явно гордясь. По его рассказам выходило, что дядюшка этот уехал уже давно, еще из Советского Союза, и стал на новой родине чуть ли не героем войны - горел в танке и все такое, хотя верилось в это с трудом - и женился, что крайне нехарактерно для русских эмигрантов, на латиноамериканке, а кроме того, был то ли известным психологом, то ли не менее известным психиатром. Однако, в любом случае, Москвы он не знал, ни старой, ни новой, поскольку родился и жил в Ленинграде, да еще и занять его чем-то требовалось, чтоб "под ногами не крутился". Вот Боря и попросил Татьяну побыть день-два гидом заморского гостя.
А гость оказался совсем не таким, как она ожидала. Не герой, и не богатырь, но мужик свойский и умеющий мгновенно к себе расположить. Тот еще ходок, судя по всему, хотя ни роста, ни особой "чисто мужской" красоты в арсенале Олега не имелось. Разве что ум и обаяние... Пожалуй, так. Но по-настоящему, как ни странно, он подкупил ее тем, что не делал попыток затащить в постель. То есть, сначала это ей понравилось, но потом озадачило, - тем более что у нее-то в тот момент никого не было, - а объяснилось несколько позже, во второй его приезд, который состоялся подозрительно скоро. То есть, она знала, что Ицкович в России бывает, но бывал он в основном в Питере, куда и друзья его обычно приезжали. А вот в Первопрестольную он лет тридцать не заглядывал, и ничего. Но вдруг приспичило. С чего бы это, спрашивается?
Нет, и на этот раз, он ей ничего не сказал. Словами не сказал, но глаза ведь тоже умеют говорить. Не знали? Напрасно. И он, возможно, напрасно усложнял им обоим жизнь, не имея возможности, уйти ради нее от жены, и не желая при этом, обижать Таню пошлым адюльтером. Но и Тане отчего-то не хотелось разрушать возникшую между ними "дружбу", а большее... А можно ли построить большее на основе коротких встреч раз в полгода? Возможно, может быть, чем черт не шутит... но у нее так не получалось. А потом...
То, что случилось с ней сейчас, было похоже на сказку. Жестокую, недобрую сказку, но волшебство от этого волшебством быть не переставало.
"Не так ли, подруга?"
"Не знаю, но он мне нравится... Он..."
***
И вот гуляет она по Праге, потихоньку свыкаясь с двойственностью своей новой натуры, которая - двойственность, - следует отметить, чем дальше, тем меньше ей мешала. Гуляет и видит вдруг кафе, про которое когда-то давно, несколько лет назад, то есть, в той еще жизни, гид рассказывал московским туристам. В этом, де, кафе - то есть, каварне, если правильно говорить - сиживал в оно время сам великий Кафка.
"Кафку читала?" - интересуется она у своего Альтер Эго.
"Нет..." - всплывает слабое удивление откуда-то из подсознания.
"Тогда, в койку!" - смеется мысленно Таня, толкает дверь, слышит звон колокольчика, и упирается взглядом в холодные голубые глаза, в которых - или это ей только мерещится? - начинает происходить такое, что у нее самой мороз по позвоночнику и жар по щекам и... ну, в общем, по всему телу.
Такое можно придумать? Ну, разве что во второсортном любовном романе! А в жизни... Нет, в жизни, разумеется, порой случаются очень странные совпадения, но... редко!
И вот он сидит в кафе напротив, пьет кофе, курит сигару и читает газету. Он совершенно непохож на себя, но все-таки он - это он, потому что от немца, как поняла Таня, осталась только внешность. И внешность эта, надо признать...
Стресс и гормоны! - сила пострашнее красоты. В двадцать три года так и должно быть, а уж когда на тебя смотрит такими глазами такой мужчина! Но ведь и обаяние Олега, который был симпатичен Тане еще там: "где-то и когда-то, в еще не наступившем", - никуда не делось. Так что, ой! И еще раз ой! Потому что влюбиться в ее обстоятельствах... А почему бы, собственно, и не влюбиться?
"Любовь на Титанике... - думает она, отступая от решетки и, повернув голову влево, чуть заметно улыбается молодой женщине в приталенном бутылочного цвета пальто с пышным воротником из рыжей лисы. - Ну, где-то так и есть. Европа тридцать шестого года - тот еще Титаник".
2.
Олег Ицкович, Вена
, 8 января 1936 года
А делать ему, как оказалось, совершенно нечего. Олег даже удивился такому раскладу. И Вена ничуть не манила своими очевидными архитектурными достоинствами, и идти разыскивать Зигмунда Фрейда или Стефана Цвейга, которые здесь сейчас жили, вдруг расхотелось.
И Таня еще... Олег бродил по улицам Вены, что называется, не разбирая дороги. Куда ноги несли туда и брёл по холодным, кое-где припорошенным снегом или покрытым наледью улицам, пока неожиданно для самого себя не попал в простейшую ловушку, которую на самом деле никто ему не устраивал. Это он сам ее в себе вырастил за эти два дня. Распахнулась дверь очередного венского кафе, и Олег даже споткнулся, когда до него долетела чуть хрипловатая - с потрескиванием - мелодия. Играл патефон, и, конечно же, это было танго "У моря", и оркестр Барнабаса фон Гецци, который в этой или какой-то другой записи Ицкович, любивший музыку начала века, слышал множество раз.
"От же!" - но у него даже слов не оказалось, чтобы выразить свои чувства, потому что мелодия эта каким-то совершенно невероятным образом вернула его "во вчера", в уютную пражскую каварню, ничем принципиально не отличимую от этого, например, венского заведения. И Олег "услышал" другую мелодию, и снова увидел идущую к нему через зал Жаннет, и сердце его наполнилось теплом и восторгом.
Сказать, что Жаннет произвела там, в том пражском кафе, фурор, значит, ничего не сказать.
Фурор, фураж, фужер
! Люди - их было немного счастливцев, услышавших в 1936 году чарующее "Танго в Париже", да еще в таком исполнении, - так вот люди эти повскакали с мест и аплодировали стоя, и улыбались, и чуть ли не плакали от переполнявших их чувств. Они были возбуждены и счастливы, и, честно говоря, Олег с Таней тоже были счастливы, но Таня застеснялась вдруг, покраснела, и заторопила Ицковича, предлагая как можно скорее покинуть место своего неожиданного триумфа. И Олег не стал с ней спорить, купил Тане-Жаннет букетик каких-то цветов - и откуда в зимней Праге цветы? - кинул на столик деньги, и, подхватив, девушку под локоть, повел из зала. Но не тут-то было. В фойе их перехватил один жовиальный толстячок, настолько похожий на карикатурного буржуя, что Ицковича чуть на смех не пробило.
- Тысячи извинений, - сказал "буржуй" по-немецки. - Я не знаю, кто вы, фройлен, но вы великая певица! Поверьте человеку, который отдал антрепризе двадцать лет своей жизни, - он был возбужден, по высокому лбу с залысинами стекал пот. - И песня! Боже мой, какая у вас песня! Вы войдете с ней в историю, фройлен! Вам будут аплодировать лучшие залы!...