— Ничего, — сказал Слепов серьезно и твердо. — Пожалуйста. Мы на вас не в претензии.
Иностранец вскинул на плечо рюкзачишко, обыкновенный зеленый мешок со шнурками, собрался куда-то идти.
— Подождите, — сказали Слепов и Гриша вместе. — Чего вам спешить. Сейчас придет лошадь, погрузимся и поедем.
Венгр покачал головой.
— Времени нет. — Тряхнул мешком. — У меня есть магнитофон. Я хочу записывать песни. Старые тофоларские песни. Я хочу искать шаман. О-о-о! Древность... — Венгр пошел по дороге, порезанной вдоль тележными колеями. Слепов крикнул вдогонку:
— Ну, дай вам бог стопроцентного шамана! Приходите к нам. Мы в школе остановимся. В интернате. Спросите — вам покажут.
— Спасибо.
Когда венгр отошел подальше, Слепов сказал:
— Вот это да! Другой приедет в командировку, первым делом — что? Харчиться. Причем основательно, не как-нибудь. Потом — отдохнуть. Коечку получить. Ночку скоротать как следует. А потом уже — за работу.
— Да-а-а, — сказал Гриша. — Деловой венгр.
— Подвижник какой-то. Чтобы лететь в Тофоларию за шаманской песней?.. Такое не часто встретишь. Ну а мы с тобой вот что. Сейчас отвезем имущество на склад и займемся немножко бытом. Не будем подвижничать?
— Не будем. А как ты угадал, что он венгр?
— Да пришлось мне один раз вступить в контакт с этой национальностью. Был такой случай... Черт, только жалко Максимову. Когда она теперь прилетит? Вот ведь идиотская манера делить людей по сортам. Почему этнографу первая очередь, а геологу вторая?
Оля Максимова не думала о том, кому какая очередь. Она еще не умела отделять свои горести от себя, судить, обобщать, выносить приговоры.
Ей было грустно видеть, как уменьшается самолет в небе, как он сближается с черной, рубленой кромкой гор. Чем дальше он улетал, тем казался ближе к горам. Вот он исчез на мгновение, снова мелькнул отдельно от гор и стерся — теперь уже насовсем.
Оля тихо, бесцельно пошла по аэродрому. Он казался ей неприязненным — пустое, огромное поле. Кузнечики прыгали из-под ног, пускали в ход крылья, взлетали, звеня, шелестя, в меру сил подражали хозяевам поля.
От здания аэропорта ехал мотоциклист. Он догнал Олю возле ворот, чисто выбритый, вежливый парень в куртке и галстуке аэрофлота, — видно, летчик. Он остановил мотоцикл, и тот зафыркал реденько, вразнобой.
— Вы разве не улетели? — спросил летчик тоном участия и доброхотства, словно был давно озабочен Олиной жизнью. — Ведь ЯК-12 пошел в Алыгджер, Команев полетел, Вася.
— Какого-то иностранца посадили. — Оля не смогла скрыть обиду. Старалась быть выше случайностей жизни. Но не вышло на этот раз.
— Да, я знаю, — сказал летчик, — еще вчера командир отряда хотел отправить иностранца вне очереди. Согласно законам гостеприимства. Гроза помешала... А за вас мы не беспокоились. У вас ведь в экспедиции есть мужчины. Можно же было уступить вам место в самолете. Или это мне показалось — что есть мужчины?
— Места уступают в трамваях, — строго сказала Оля, — и то не всегда...
Она пошла дальше. Нельзя же было ей, горняцкому инженеру, стоять возле незнакомого парня и ждать чего-то. Но идти не очень хотелось. Идти одной по пустому полю. Слова летчика были нежданны, приятны ей. Значит, кто-то здесь думает все же о ней и о партии Слепова, на этом аэродроме.
— Садитесь, нам по пути, — вежливо предложил летчик. Он тихонечко тронулся следом за Олей, но вровень не подъезжал.
Оля остановилась.
— Что ж. Везите.
Устроилась на заднем сиденье.
— Вы в город едете? — Летчик обернулся. Оля увидела совсем близко его твердое и доброе молодое лицо, улыбку.
— Я еду в Алыгджер. Только в Алыгджер. — Оля тоже улыбнулась в меру.
— Тогда все в порядке, — обрадовался летчик. — Идем одним курсом.
И они куда-то поехали.
Впервые в жизни села Оля на мотоцикл. Старалась сидеть прямо, иначе, казалось, получится крен.
День был недавно жаркий и неподвижный. Теперь он ожил весь, засвежел, рвался навстречу упруго, прохладно. Лишь иногда возле сосен он вздыхал мягко и знойно, наносил запах хвои, смолы, цветущего лета.
Ехали широкой песчаной дорогой, обгоняли машины. В них сидели люди в рубашках — белых, синих, праздничных. Было заметно, что им не сидится, людям, в этот воскресный день. Они пели, махали руками. Их спины и шеи не умещались в стандартных рубашках Госшвейторга. Эти спины калило солнце, их гладило ветром, сибиряцкой жизнью, в которой летом и в зиму — под сорок.