— Накормить людей надо! Что есть горячего? Люди с морозу. Девушка, давай, попрошу вас. Выпить людям. С морозу.
— Чего выпить? Знаете ведь, что нету. — Девушка стояла в аккуратной белой курточке, невозмутимо спокойная, для удобства опершись грудью на пустой буфетный ящик, слаженный из толстого стекла и водруженный, на стойку.
— Шурочка, поищите хорошенько. Что ж вы хотите, чтоб мы совсем замерзли? Бр-р-р!
Малиевский передернул плечами. Девушка засмеялась.
— Я не Шурочка.
— Ну? Не может быть. В прошлом году я у вас обедал, вас Шурочкой звали. Или Катенькой? Катенька, я вас очень прошу...
— Вон пейте шампанское. С весны три ящика стоят.
Пили шампанское, трясли похудевшие уже пачки подъемных, крыли на чем свет стоит распроклятое вино без градусов. Потом опять ехали, дремали. Нормировщик Чудин вдруг ткнул сапогом печурку, она завалилась набок, полыхнув россыпью истлевших угольков. Растопырив руки, хватаясь за стенки, Чудин шагнул к девушкам. Бригадир Саня Суконцев прыгнул на него со своей полки, сгреб за ворот тулупа, свалил на пол.
— Не надо-о! — тонко вскрикнул Вася Шмаринов.
Малиевский подался в угол, крепче обнял чемодан с аппаратурой.
К ночи добрались наконец в деревню Дундиха, устроились спать в жарких избах.
Наутро гуськом потянулись по неторной дорожке в лес, в старый, спокойный сосняк.
Началась работа.
За нее взялись неумело, но с жадностью. Работа была именно тем, ради чего люди ехали сюда многие сотни километров. Ничего, что она раньше представлялась иначе, эта работа на целине. Все-таки она была хороша, в нее можно было вложить свою застоявшуюся силенку. И лес был хорош, в узорных и легких лоскутьях собственных теней, в солнечных пятнах, большой, притихший.
Саня Суконцев подошел к огромной, в два обхвата, сосне, вскинул на мгновение глаза к ее вершине, потом глянул на Тасю, небрежно сказал:
— Кубиков пять будет.
Он взял лопату, разгреб снег вокруг ствола, опустился коленом на брошенную рукавицу. В пару с ним встал Вася Шмаринов. Когда пила совсем ушла в ствол, Саня поднялся, сдвинул на затылок свою солдатскую шапку и рубанул топором по стволине.
— Вон туда в аккурат ляжет, — сказал он все так же небрежно.
Сосна точно упала в сторону надруба.
— Вот так, — сказал Саня и в первый раз улыбнулся. Все смотрели на него, на бригадира. Это было приятно.
Скоро на делянке запахло дымом. Тася с подружками принялись жечь сучья. Саня разложил им костер, а потом подходил и поправлял его, говорил грубовато, ворчливо, как надо подбрасывать хвою в огонь, чтобы костер не заглох. Он все взглядывал на Тасю, она не давалась его глазам. Саня злился, недоумевал: зачем же она тогда поехала в лес? И все-таки он не мог не приходить к ее костру.
А Вася Шмаринов приуныл. Он был в ботинках на кожимите, и его брючки чертовой кожи намокли в снегу. Таскать пилу-двуручку оказалось невероятно тяжело. Усталость копилась понемногу, обращалась в тоску. К полудню захотелось пить, но воды не было. А снег только холодил десны, не утоляя жажды. Взятый с собой хлеб не шел в рот всухомятку.
Может быть, это и были как раз те трудности на целине, о которых все слышали и читали в газетах, которые надо было перенести, одолеть. Но вблизи эти трудности казались Васе обидными и бессмысленными. Неужели нельзя было выдать всем лесорубам сапоги? Неужели не нашлось для трелевщиков рукавиц и нового троса, чтобы не рвать руки о размочаленную проволоку? Постепенно Васе начинало казаться, что его обманули, что все могло быть иначе, лучше. У него росло неприязненное чувство к директору совхоза, к Чудину и далее к Сане Суконцеву, бригадиру.
А вечером, когда в наскоро устроенной рабочей столовой не оказалось ничего, кроме лапшовника, настроение понизилось еще больше. Допытывались у Чудина, кто сколько заработал за день, как будет оплачиваться труд на делянке в дальнейшем, но Чудин опять был пьян.
Назавтра все работали в лесу уже с развалочкой.
Обрадовались, когда Малиевский пришел на делянку со своей камерой, столпились вокруг него. Малиевский злился, думал о том, что зря он сюда поехал, но все же снимал, покрикивая: «Мальчики, мальчики, я вас очень прошу. Чуть-чуть в сторонку. А вы, молодой человек, лицом к объективу. И попрямее станьте. Ведь я вас снимаю, а не вы меня. Улыбочку, улыбочку прошу».