Все лопасти закрутились, и на хвосте у вертолета тоже закрутился маленький пропеллер, похожий на детскую вертушку.
Не верилось, что это хвостатое странное сооружение сейчас на наших глазах поднимется в воздух и куда-то полетит. Но лопасти замельтешили неразличимо быстро, образовав над кабиной большую розетку. Вертолет подпрыгнул и прямо пошел вверх. Поднявшись немного, он стал, задрал хвост, пригнул голову, весело боднулся, как резвый бычок, скакнул раз и другой и, стрекоча, полетел на юг, в Саяны.
— За покойничком пошел. Ваш брат, геолог, — сказал сторож из проходной будки.
— А из какой партии? — спросил Чукин.
— Не знаю. Из москвичей, что ли...
Валерий сказал:
— Обнадеживающие перспективы. — Он посмотрел на всех нас так, словно попросил подвинуться к нему поближе.
— Все там будем... — излишне спокойно сказал Чукин. Начинался его десятый сезон. Он имел право говорить так. Он даже запел:
Весь вечер мы говорили и смеялись громче, чем всегда. Я все заглядывал в глаза Чукину, Валерию, Симочке — искал в них твердости. Хорошо, что ребята были рядом. Симочка молчала. Она заговорила ночью, когда в палатке было так тихо, словно все спят, или даже еще тише: не было слышно, чтоб кто-нибудь сонно дышал.
— Может быть, это Гера? — сказала Симочка.
Никто не ответил, хотя всем сразу стало понятно, что спящих в палатке нет. Потом Чукин оказал:
— Вряд ли. Во-первых, погиб москвич, а Гера улетел с иркутянами. Во-вторых, это невозможно по времени. Они улетели восемь дней назад. При самых быстрых темпах им нужна неделя, чтобы нанять оленей. Максимум, что они могли успеть, это вчера уйти в первый маршрут. Первый маршрут обычно несложный, ознакомительный...
Опять не спали, молчали, затаясь. Опять заговорила Симочка:
— Гера сказал, что все в жизни любит трогать руками. И девушек тоже. — Симочка тихонько засмеялась.
— Трогать девушек руками — это очень ценная программа. Неплохо задумано, — сказал Валерий.
Мы много смеялись. Такая выдалась ночь.
— Симочку мы держим в партии для облагораживающего женского влияния, — еле выговорил Чукин, — а на нее надо оказывать мужское влияние. Стало быть, нужен Гера.
— Всё, — сказал Валерий. — Первый приказ по Саянской партии. Затребовать Геру для мужского влияния, ввиду недостатка собственных сил.
— А что, — сказала Симочка, — я не против.
Когда опять стало тихо, Чукин сказал:
— Странное дело, у меня жена очень спокойный человек. Всегда мы с ней расстаемся весело. А нынче, когда я уезжал, она вдруг заплакала. И в письмах пишет, что очень беспокоится за меня.
Больше никто ничего не сказал в эту ночь.
Утром мы узнали, что погиб геолог в Иркутской экспедиции, молодой геолог, студент. С иркутянами был лишь один студент, но никто из нас не назвал его имени. Это было невозможно и страшно.
Я видел, как добродушное, всегда готовое к смешку лицо Чукина вдруг исказилось, стало одновременно суровым и жалким, как поперек его лба набежала морщина.
— Не могу я привыкнуть к смерти, — сказал Чукин. — Видел, как гибнут люди, а не могу. Конечно, он по-глупому погиб. Как мальчишка. Как щенок. От своей неопытности. Но ведь люди в экспедициях чаще всего гибнут нелепо, из-за какой-нибудь дурацкой случайности. Ему хотелось успеть больше других. Я люблю таких ребят. Из них получаются отличные геологи. Но им часто не везет. А что делать? С дерьмом никогда ничего не случается. — Имени Чукин тоже не назвал.
Толком никто не знал, как он погиб, тот геолог. Упал со скалы, так говорили. Что это за скала в первом легком маршруте? А может, это было не в маршруте, вечером, когда все пришли к костру и сидели, растянув еще не привыкшие к горам ноги, болтали или спали в палатке? Может, он захотел что-то потрогать руками, взял ружье и пошел на ближнюю горку — и упал?
Может, ожили камни на крупноглыбной осыпи и пошли скакать вниз, как сумасшедшие лягушки. Так бывает. Я узнал это позже.
Может быть, старый, потрескавшийся камень, за который он взялся рукой, вдруг доверительно пошевелился, отдаваясь его руке, сдвинулся и заглянул ему в лицо: «Держи, парень, пока можешь. Мне не к спеху». Так тоже бывает.
Но понять, принять, согласиться с тем, что Гера погиб, было нельзя. Гера жил в моей памяти. Он плыл вон там по Уде, он сидел вот здесь в палатке и бегал вон на том поле. Нельзя было отнять его у памяти, отделить от всего, к чему он прикасался. И все же надо было отнять. Пустота на том месте, где он был раньше, сосала, тянула. И я вдруг понял, что больше сидеть, ждать — не буду, что это преступно, надо лететь, а если не лететь, то идти пешком или плыть, или что-нибудь делать еще. Наверное, то же самое поняли Чукин, Симочка и Валерий. Мы ничего не говорили друг другу, а просто свернули кошму в нашей палатке и запаковали спальники, хотя еще не было известно, когда мы летим. Действовать — в этом был единственный выход для нас, в этом было наше спасение.