А если глядеть на корабль и забыть о бегущей воде, то видно, как крепко стоит корабль. Влево и вправо от него к берегам ползут по сходням машины. Видно, что это совсем не корабль, а стройка, идущая на большом, возведенном из железа, бетона и дерева острове.
Владик смотрит сверху, со скалы на стройку и видит то корабль, идущий по Ангаре, то остров. Над островом — лес экскаваторных стрел и кранов. Лес шевелится еле заметно, слитно шумит: стройка живет. Владику кажется, что она растет на глазах, становится ежеминутно новой. Он может стоять на скале и смотреть бесконечно. Стройка внизу — это Братская ГЭС. Скала называется Пурсей. Выше — только небо. Даже сосны расположились пониже, сучья у них раскинуты картинно, замысловато, как оленьи рога.
Сердце у Владика вздрагивает в тревожном счастье, в боязни что-нибудь пропустить, не увидеть. Слишком многое сбылось сразу, вдруг... Вот она, Братская ГЭС. Лето кончается... Можно ехать домой в Ленинград. В бумажнике билет на ТУ-104. Владик все время помнит о нем, часто хватается рукой за карман: вдруг потерял?
— Гляди, — кричит он Геннадию, — что это за облако выпустили?
— Это жгут какую-то отраву, — отвечает Геннадий, — травят мошку.
— Ну, разве здесь мошка? Вот у нас на Одьбе...
Потом они спускаются с Пурсея, вступают в пределы стройки. У входа на эстакаду женщина-вахтер говорит им:
— Сюда посторонним нельзя.
— Так мы же не посторонние, — торопится Владик. — Мы же в экспедиции работаем, в Братском море. На Одьбе...
Женщина смотрит на них внимательно и пропускает на эстакаду.
А вечером в маленьком, юрком автобусе оба едут в Братский аэропорт. Геннадий закончил практику. Владику через два дня в школу, в восьмой «б» класс. Родителям Владика еще долго тянуть тонкие ниточки просек по большой, нелюдимой ангарской тайге. Они изыскатели.
— Ну вот, парень... — Геннадий улыбается. Владик не слышит его. Он мечтает о своем близком будущем, как он встретится с братом Ромкой, как расскажет ему про Одьбу, про Жулика, про свою работу и Братскую ГЭС. Как Ромка будет молчать и слушать. Как они выйдут вдвоем на Невский…
Владик смотрит в окошко на белесый тракт, на сосны, на мелькнувший мимо недостроенный вокзальчик. Он видит все это и слышит прохладное шелестенье воды, и к его горячим щекам прикасается влажный ветер морей — тех, что уже есть на земле, и тех, что еще будут.
Девчонка свое возьмет
Закаты цветут и гаснут, сникают в тайге. Тайга наливается тьмой, тяжелой, как глыбы руды.
Руда валяется всюду, а подле Рудной горы она сложена штабелями. Гору рассек карьер — страшный рубец. Сверху дна не видать, только тянет каменной стужей...
Говорят, карьер вырыли декабристы. Говорят, это и есть «глубина сибирских руд». Может, с тех времен светят желтым накалом закаты?
Многие люди многие годы долбили кирками гору. Катали в тачках руду, грузили ее в телеги. Лошади мотали хвостами, не в силах отбиться от паутов, тащили телеги песчаными колеями, долгой дорогой в Николаевский завод.
Рудник давно заброшен. От Николаевского завода остался лишь битый кирпич. Лес возле Рудного озера прорубили и строят новый поселок Озерск. Строят его гуцулы, веселые мастера, приехавшие на сезон по договору. Вечерами они поют возле костров. Красиво, многоголосо. Песни тянутся кверху, звучат чисто, сильно, тихо сгорают вместе с закатом.
Возле самого озера в землянке живет изыскатель Федор Колотухин. Когда он приехал впервые, здесь было тихо и пусто, носились над озером турухтаны да ржавый провод лежал на земле.
Провод остался от разведочной партии, изучавшей Рудную гору. Геологи прожили год в землянках, но промышленной руды не нашли. Гора иссякла.
В одной из землянок пришлый охотник-дед устроил склад глухариного мяса.
Федор застал того деда. Дед был еще крепкий, бровастый. Говорил про охоту много, смачно, оружие — нарезную бердану — прятал где-то в лесу. Федор все видел бурятскими узенькими глазами.
— Ты, дед, чего пушку-то прячешь? — сказал он старику.
— Тяжело таскать стало. Семьдесят два года, сынок. Пройдешь по тайге, промнешься... Хоть в ружье весу такого нет, тридцать второй калибер, а до места никак не унесть стало. В чащу сунул — и ладно.
— Добрый у тебя тридцать второй калибр. С таким можно ходить на медведя.
— Да так-то обижаться на ружье нечего. Трешшит помаленьку. — Глаза у деда были темные, с блеском, не выцвели в семьдесят два.
Охотничал он больше удавками. Эти сооружения стояли близко одно к одному вдоль гребня заснеженных сопок. Возле каждой удавки снег был разрыт, темнели мерзлые зерна песка. Удавками дед называл сосновые длинные чурки. Он крепил их на шатких подставках-колышках. Птица слетала клевать песок, набивать жернова в зобах, подставки рушились, чурки давили птицу. Склад-землянка ломился от мертвых киснущих глухарей.