Федор однажды прошелся вдоль дедовых удавок. Он рушил их одну за одной, долбил каблуком занастевший снег, сгребал его в песчаные проплешины. Снег вкусно шурстел и тек по обрыву. Все это веселило Федора. Он подымал сосновые чурки, кидал их вниз и приговаривал:
— Оп-па! Оп-па!..
Дед подошел сзади, негромко сказал:
— Зачем озоруешь, сынок?
Федор поднял чурку, сказал: «Оп-па!» — и толкнул ее вниз. Потом счистил снег с варежек, улыбнулся старику.
— Хватит, папаша, клянусь честью, хватит. Куда их тебе столько? Запах нехороший. Нельзя стало в землянке жить.
Дед скинул с плеча бердану. Прислонил рядом с собой к сосне. Достал махорку. Федор усмехнулся.
— Тридцать второй, говоришь?
— Без оружия в тайге нельзя, сынок. Без оружия у нас никто не ходит... Без оружия тебе тут цена — тьфу!
«Надо смываться, — подумал Федор, — ну его к дьяволу...»
Он быстро взглянул на бердану, на деда, прикинул, сделал стремительный точный шаг, обхватил пальцами цевье у винтовки и поднял ее.
— Да-а... Добрая штука. Поди, тебе ровесница? В один год родились и прожили чинно в ряд?
Дед не пошевелился. Только глаза его провожали каждое Федорово движение.
— Все на нет сходит, — вдруг забормотал он. — Строят, строят — одна ржавчина остается. Зверю конец, птице конец... Поставь винтовку-ту. Спуск совсем ослабел, однако.
Федор щелкнул затвором, выбросил в снег патрон, отдал бердану деду.
— На, старый, промышляй. Только поищи для себя другое место. Тут тебя поймают с твоей пушкой запросто. В тюрьму угодишь на старости лет. Скоро сюда люди приедут, милиция. Клянусь честью.
— Я свое отбыл, сынок, — сказал дед. — Этим ты меня не интересуй. Люди, как турухтаны, прибывают, убывают, а жизнь на своем стоит. Тайга, сынок, всегда тайгой останется...
Больше Федор не видел деда. Дед исчез. Удавки его сгорели в большом пожаре. Сильно пожгло тайгу возле Рудного озера. Хвоя на соснах полыхнула и сгинула, стволы легли как попало, а сучья пепельно посерели, ссохлись в огне, укрыли землю хрустящим хворостом.
Особенно пахло гарью по вечерам. Свиристели, тревожились турухтаны. Мутился дымом лимонный закатный колер.
— Клянусь честью, — говорил Колотухин своему изыскательскому отряду, — дед поджег тайгу. Он, наверно, из заключенных. Злобный, собачий сын. Что ты? Я знаю. Ему в жизни ничего дорогого нет. Все готов пожечь...
На работу нельзя было ходить по свежей гари. Федор камеральничал — обрабатывал результаты мензульной съемки, выводил набело планшет, заснятый по весеннему снегу, до пожара.
Мошка летела в землянку. Попав в ее сумеречное, с папиросным дымом нутро, пугалась, лепилась в окошке, Федор время от времени жег ее спичечным огоньком. Слушал гуцульские песни. Иногда тосковал в этом вынужденном сидении.
Отправлялся к хозяйке гуцулов Ярославе. Она поварила у них, ездила в Больше-Окинский леспромхоз за лапшой, тушенкой и гречкой. У хозяйки водилось вино. Бог весть как оно добиралось сюда, в Приангарье. Густо-вишенного цвета с замутью, с этикеткой по-украински: «Яблучне».
Федор выпивал две бутылки. Выпив, жалел себя. Свои тридцать шесть лет. Жалостно изумлялся своему скудному быту. Вино будило в нем неразрешимое чувство утраты. Лучшее было в прошлом: морская служба на Дальнем Востоке, китобойство у Курильской гряды, потом курсы топографов, броски по стране с нивелиром и мензулой. И любовь, конечно. Ее было много. Женщины любили широкогрудого, смуглокожего, узкоглазого парня горных, бурятских кровей.
Выпив, Федор говорил всегда об одном и том же:
— Ну что наша изыскательская жизнь? А сходишь к Ярославе — вся жизнь в розовом цвете...
С Кешкой, любопытным, горластым парнем пятнадцати лет, он тоже всегда объяснялся одними словами:
— Ну, а ты здесь чего? Выйди отсюда быстро. Клянусь честью. Кешка! А ну, выйди отсюда.
— Федор Гаврилович! — выговаривал Кешка во весь свой хрипатый радостный бас. — Федор Гаврилович! А я хочу с вами поговорить... — «Г» Кешка произносил мягко, на южный манер. Отец его был моторист, работал на шпалорезке, резал сосновый брус для Озерска. Кешка нанялся к изыскателям таскать рейку.
— Здесь итээр находится, — поучал Колотухин. — Выйди отсюда. Чтобы все чинно в ряд... — Глаза у Федора были желтые, раскосые и веселые. Кешка ничуть не боялся начальника и никуда не уходил.