А может быть, все обернется иначе. Только не хочется об этом думать. Но это может случиться. Техническое задание для нас, изыскателей, составлялось далеко от бурятских сопок, в Ленинграде, в массивном особняке на Десятой Красноармейской — в Гипролестрансе. Трудились сырьевики и плановики, технологи и транспортники, старались учесть возможности треста Забайкаллес, которому строить дорогу и возить по ней древесину, изучали особенности рельефа и величину лесных запасов. На «зеленках», картах аэрофотосъемок, прокладывали возможные варианты будущей трассы. Но от Десятой Красноармейской до этой трассы семь тысяч километров с гаком. Попробуй тут все учесть...
В ходе работ было установлено, что подъем на перевал, считавшийся согласно картам непреодолимым для лесовозов, вовсе не так уж крут. И работники леспромхоза предложили вести трассу через этот перевал и вывозить лес не в деревню Буй, как то предполагалось вначале, а в противоположном направлении, в поселок Потанино, на уже существующий нижний склад. Было подсчитано, что в этом случае строительство обойдется леспромхозу дешевле на несколько миллионов рублей.
Очевидно, новый вариант трассы придется изыскивать весной. Не оставаться же нам здесь на зиму. Ведь мы уже полгода живем в тайге. Павла Григорьевича Денькина ждут жена и дети. В новом доме, построенном Гипролестрансом, ему обещали квартиру. Он очень спешит в Ленинград, чтобы попасть к распределению квартир. Мало ли что может измениться... Конечно, он не останется на зимние изыскания.
Эдуарда тоже ждет семья: молодая жена и дочка.
Борис едва ли решится со своим здоровьем встречать зиму в палатке. Рабочие обносились, устали. Им пора пожить человеческой жизнью, в теплых домах, с семьями. Один Гриша Лепешкин, пожалуй, не станет спорить, как бы ни обернулось дело. Это самый покладистый человек, каких я встречал. Но и он соскучился по дому.
Скоро, теперь совсем уже скоро мы поедем домой... Иначе не может быть.
Мясо приплыло
Геннадий Просвиренников остался со мной караулить палатки. Он еще ни разу не выходил из тайги, сетуя на свою болезнь, которую именуют так: «Ридикулит меня замаял».
Мы сидим с Геннадием за столом под березами, жуем печеную в золе картошку и рассуждаем. Вернее, рассуждает Геннадий. Он большой любитель по этой части. Речь он ведет всегда об одном.
— Да, паря, друг, ежели бы у меня не ридикулит, я так сяк бы ишо пожил. Поездил бы везде. Мои года позволяют. А с бабой — развод.
Геннадий воспламеняется от этих мечтаний, крутит отчаянно головой, сыплет словами.
— Я бы с ей чикаться не стал, паря, и с алиментами бы сделался. Поступил бы сторожем в магазин на триста рублей, и пущай с меня процент берут. У меня в Буе продавец — брат сродный. А сам бы — в хребет. Так сяк бы кулей двадцать орехов добыл... Я бы, паря, друг, развелся, так опять же с ребятишками как сделаешься? Не будешь ведь над имя озгаляться?
Запал у Геннадия никнет, лицо его, веснущатое, курносое, скучнеет.
— Какое тут направление жизни дать? Ежели бы здоровье было. Баба моя, она все, видишь, на ферму норовит, а я — кого пойду в колхоз? Я шоферить пойду, ежели что... — И опять Геннадий возгорается...
Собаки Соболь и Жучка, веселые, сытые, разумные лайки, поддели зубами кол и тянут его каждая к себе, меряются силой. Прилетела сойка, повертелась, покричала нахально и хрипло, прошелся в вышине серый ястребище, все оглянул... Больше нет никого. Тихо.
Вдруг Геннадий метнулся из-за стола к реке с воплем:
— Коза!
И я вижу: река Буй несет прямо к нам живую козью голову в серо-коричневой шерстке с настороженными короткими ушами и неподвижными от страха, темными глазами.
Я чувствую, как во мне подымается охотничий азарт, как холодеют, немеют кончики пальцев, как воспаляются щеки.
— Генка, — кричу я, — зови псов!
— Усь! — кричит Генка, и я вижу, как наши сытые псы глядят на козу и на Генку и друг на дружку понимающе и лукаво. Им не хочется в воду.
— Генка, — кричу я, — кидай псов в реку!
Генка ловит Жучку, забыв о радикулите, замахивается и швыряет ее в воду. Он ловит Соболя, но Соболь рычит, вонзает зубы в Генкину руку. Генка бранится и стонет.
А коза, незаметно для нас подгребывая копытцами, прибилась к другому берегу и прилегла от усталости, припала грудью к камням.
— Она раненая, — захлебывается Геннадий, — прыгай, паря, в реку.
Я прыгаю. Вода валит меня и бьет мои ноги о донные камни. Но я продираюсь, вижу серую в пятнах козью тушку и уже тянусь к ней рукой, но коза встает на копытца, и вот ее уже нет, вон она стелется над болотом, и уши ее торчат все так же сторожко и прямо.