Тайга сгорела. Это случилось давно. Уже кое-где проросли листвяки, влажно зеленые ломкие деревца. Им не укрыть пепелище, не вдохнуть в него жизнь, как синим, белым, ярким крестам не скрыть томящую власть кладбищенских междурядий.
Хочется выйти из мертвого леса. Кажется, выйти легко. Надо только налечь, еще подняться по склону, по камню, по сукастым лежачим стволам туда, где небо, вершины и зелень живых деревьев. Но нет конца сгоревшему лесу. Кто тут загасит пожар? Как разошелся, так и хлестал до большого дождя. Вверх доходил до снегов, книзу катился стадом безумных рыжих сохатых.
Олени с одышкой, с хрустом в суставах тянут вьюки. Ваня Стреженцев, каюр, ведет в поводу свою связку. У Вани быстрые коричневые глаза с кровяными белками, на голове защитная стеганая панама. Такие панамы дают солдатам на юге.
Другой каюр, Сергей Торкуев, тофоларец, едет верхом на олене в маленьком седле с крутыми луками, с древними, в резьбе, стременами. Сергей никогда не ходит пешком. Олень лезет в гору, незряче водит мутно-синими глазами. Он будет идти и идти, щуплый саянский олень, не споткнется на камне, в завале, в быстро бегущей воде, не взбунтует и не откажет.
Сергей распевает известную песню про город у Черного моря. Поет он чисто и верно, и кажется, видел тот город и Черное море, хотя всем точно известно, что Сергей вырос в Саянах, в стране Тофоларии, и видел лишь реки: Уду, Белую Дургомжу, Кара-Бурень и Дотот, видел камни и пихты, да еще село Алыгджер, обнесенное крепко и тесно горами.
Едет верхом жена Сергея Лена. Она молчит целыми днями и лишь исполняет приказы мужа. Лена тоже каюром в Саянской геологической партии.
Все остальные идут пешком: начальник партии Чукин, спустивший из-под тюбетейки платок на затылок и шею, чтобы спастись от мошки, геофизик Валерий, геолог Симочка, маршрутный рабочий Вася и коллектор Григорий Тихонцев, нескладный, рассеянный парень, попавший в геологическую партию просто так, из любопытства.
Тихонцев идет отдельно от всех, сам торит свой путь к вершине, к зеленому лесу, к костру, к ночевке. Его путь видится ему легче, короче, чем у других. Он устал и глядит отчужденно. Общность, ведущая всех этой тайгой, общность работы, дела и жизни, немыслимой здесь в одиночку, отступила вдруг, забылась, чтобы спустя малое время вновь заявить о себе непререкаемо властно.
Нет уже силы идти. Мошка одолела. Вот Чукин остановился, глянул вокруг. Все тоже стали и ждут. Сесть бы, вытянуть ноги, не шевелиться. Чукин что-то медлит.
— Больно уж тут мрачно, — говорит он. — Поднимемся еще немножко. Кстати, и в маршруты будет ближе ходить.
Чукин пошел, и все пошли, ничего не сказав, и шли еще долго, пока не увидели, что он лег над ручьем, сунул в воду лицо. Значит, больше идти не придется. Чукин не пьет в переходах.
— Да, — сказал он, поднявшись. — Будем ставить лагерь. Пора.
Тихонцеву очень хочется сесть и дать волю своей слабости. Она бы пошла из набрякших ног к рукам, к плечам, к голове. Можно бы в ней раствориться, сидеть, лежать, не владея собой, дремать.
Но он не садится. Он кое-чему научился в тайге. Берет из вьюка топор и рубит колья для палатки, усердно, ровно и гладко вострит. В начале сезона Тихонцев удивлялся и усмехался, глядя, как вострят эти колья каюры. Он забил однажды в мох тупые суковатые палки, к ним привязали палатку, и ночью, в стужу и дождь, всех накрыло мокрым брезентом.
Скоро затеплился, заторопился выдохнуть дым костерок-дымокур для оленей. Симочка тихо ходила, сбирала тонкие палки, бросала в костер. Чукин с Валерием растянули палатки. Каюры занялись оленями.
Только рабочий Вася, нижнеудинский парень, молодой еще, нынче окончивший десятилетку, сел, отвернулся от всех, привалился затылком к стволу.
— Василий, — сказал Чукин, — ты бы принес дровишек, что ли...
— Я устал, — сказал Василий и что-то еще бормотнул. Больше его никто уж не тронул.
Суп подоспел незаметно, в трудах. Поставлены были палатки, развьючены и спутаны олени, разостланы кошмы.
Тихонцев почувствовал, как ушла его усталость за общей для всех работой. И слабость и злость тоже ушли.
Вася сидел, хлебал суп вместе со всеми, но был невесел, мрачно молчал. Никто не имел ничего против Васи. Что ж, раз устал человек. Тихонцеву жаль было Васю немножко, и нечем помочь, и неохота ему помогать.
Тепло у костра. До чего же тепло! До чего же он дорог посреди гиблой горелой тайги.
Сторонкой сидят Сергей с женой Леной, хлебают чай из крашеной миски, черпают ложками из мешка скрошившиеся в муку сухари. Их лица смуглы и стары.
— Сергей, — говорит Тихонцев, — с какого ты года?