– Уезжай, нам надо расстаться… – сказала она перед отъездом.
Виктор посмотрел на фотографию, и ему вдруг захотелось смягчить эти слова, оправдать ее. Но он не мог. Мешала живая еще обида, шершавой занозой засевшая в груди. Надо было уехать, чтобы все зачеркнуть, забыть, послать к черту…
"Любит – не любит"… -загадали с фотокарточки глаза Насти.
"Любят женщин, с которыми становится легче", – сердито ответил он.
"Значит, тебе нужна любовь удобная, теплая, как домашний халат, да? Приходишь домой и набрасываешь на плечи…"
"Разве я не любил тебя?"
"Да… В свободное от работы время".
"Это неправда! У меня не было свободного от работы времени. У хирургов не бывает – ты знаешь".
"Я знаю. Чтобы полюбить человека, тебе нужно сначала его разрезать. А я не удостоилась…"
"Твое счастье…"
"Счастье? А ты знаешь, что это такое?"
"Не знаю. Я не специалист".
"А помнишь… однажды осенью мы гуляли в парке. Было холодно, ветрено. А потом ты нашел скамейку в затишье. Мы сели на нее, и сразу ветер пропал куда-то, и выглянуло солнце. И вдруг стало так тепло, хорошо, как никогда не было…"
"И ты засмеялась и сказала: "Может быть, вот это и есть счастье?"
"Да…"
"А помнишь, мы ездили в Таллин? Белые ночи, кафе, мы сидели вдвоем у открытого окна…"
"А ветер выгибал тяжелую портьеру, и она медленно так гладила меня по руке – от локтя до пальцев. Ты еще сказал, что ревнуешь меня к ветру… А потом, – она засмеялась, – мы пошли на ночное варьете. И в конце представления вышла певица в ужасном декольте. Она ходила с микрофоном по залу, пела, а потом подошла к нашему столику и села рядом с тобой на свободный стул".
"Ну-у, может быть, у них так принято? И потом, наш столик был рядом со сценой…"
"Знаешь, это уж слишком!"
"Да я-то тут при чем?"
"Нужно было отодвинуть стул!"
"Чтобы она села на пол?"
"Это меня не касается! И вообще, почему она подсела именно к тебе?!"
"Ты опять начинаешь ссориться?"
"Да-а… У меня тогда очень болела голова… А когда мы вернулись в гостиницу, ты загипнотизировал меня".
"Ничего подобного!"
"Да! Ты говорил, я помню, что у меня разглаживается лоб, веки тяжелеют и я не сержусь на тебя…"
"Идиот! Олигофрен! Имбецил! – ругал себя Шевцов, глядя в иллюминатор. – Боже, что я городил, какую чушь нес! Прав, не прав – какой в этом смысл? Прав тот, кто любит. И кто любит больше, тот больше прав…"
Мужчины не могут любить больше, потому что они трусливы. Свою трусость они называют гордостью.
Взгляд Шевцова вернулся к двухлетней Майе. Она сидела, удобно устроившись между отцом и матерью – двумя опорами ее мира.
"Она не знает, – подумал Виктор, – ее опоры шатаются, столпы рушатся… Или знает? Чувствует?"
"Хоть бы покачало, что ли?" – Он подошел к иллюминатору.
Когда качает, на душе становится легче – вроде чем-то занят.
"Садко" пересек Балтику, прошел Каттегат и Скагеррак и вышел в штормовое Северное море. В кают-компании смочили скатерти, чтобы со стола не летели тарелки. В обед по случаю качки подали супницы с кислыми щами, налитыми только до половины. Рядом с Шевцовым чинно сидела администратор Лариса, правая рука Дим Димыча; напротив по всем правилам английского этикета красиво и аппетитно ел щи Евгений Васильевич, старший пассажирский. Даже завидно… Со всеми предосторожностями Шевцов зачерпнул половник, но тут судно поднялось на крутую волну. Проклятая поварешка в его руке стрелой взлетела вверх, потом вдруг отяжелела и рванулась вниз, как налитая ртутью. Тяжелый половник с грохотом ударился об стол. Жирные щи брызнули на скатерть, на белоснежную рубашку старшего пассажирского.
Шевцов замер, красный от смущения, пот проступил на лбу. Но никто не улыбнулся и не проронил ни слова. Словно ничего не случилось, Евгений Васильевич молча ушел переодеться. Виктор тревожно скосил глаза на Ларису. Лариса сидела невозмутимо, скромно опустив глаза, и только родинка на ее щеке подозрительно вздрагивала.
Доктор просидел половину обеда, прежде чём решился во второй раз взяться за половник и налить себе полтарелки щей. Но проклятые щи и в тарелке не утихомирились, в них пробудились стихийные силы – сродни шторму вокруг судна.
Кое-как поев, Шевцов встал из-за стола и вдруг ощутил качку. Желудок со щами раскачивался в животе, как подвешенный за подтяжки. Он то взлетал к диафрагме, то проваливался куда-то вниз до самых колен.
Главный судовой врач забыл про свой чин и нашивки и рысью побежал в каюту…
В полночь, бледный, с тошнотой под ложечкой, Шевцов вышел на открытую палубу – освежиться. Дул девятибалльный ветер, низко над водой летели лохмотья облаков. Море было угольно-черным, со снежными гребнями волн. Такого моря Шевцов никогда не видел.
Ледяной ветер тугими кулаками бил в лицо, грозил сдуть, унести в море. Сквозь рваные тучи с сумасшедшей скоростью неслась луна. Она то озаряла угольную ночь и серебрила волны, то исчезала в густой черноте. Только огоньки встречных судов загорались и пропадали в. волнах.
Коченея на скошенной от крена палубе, Шевцов стоял, укрывшись за фальшбортом, и сквозь бегущие из глаз слезы смотрел на море.
Ветер, как плуг, оставлял на вздыбленной воде глубокие борозды. Все море было вспахано и дымилось от пены. Пенные полосы тянулись через море, змеились на гребнях волн и до горизонта прочерчивали черную воду.
"Садко" шел сквозь свист и рев ветра, упрямо расталкивая тяжелые волны. Высоко на мачте, по-орлиному раскинув крылья, антенна радиолокатора кругами прочесывала темноту.
Прячась от ветра, Шевцов поднялся на мостик. В рулевой рубке было темно, как в рентгеновском кабинете. Прижав к глазам бинокль, неподвижно застыл капитан. По мерцающему в темноте экрану локатора бежал светящийся луч, вспыхивали и загорались зеленоватым светом силуэты встречных и попутных судов. Зеленые блики падали на склоненное над экраном лицо Андрея Стогова, старшего помощника. Тревожная вахта. В проливе тесно – суда проходят узкости.
Утром показались низкие берега Голландии. Но пока не утих шторм, "Садко" держали на внешнем рейде, не разрешали войти в Маас. Наконец шторм начал стихать.
Теплоход прошел маяк и стал медленно втягиваться в широкое устье реки Маас. За бетонными дамбами лежала Голландия. Мимо проплывали неестественно аккуратные кирпичные домики и игрушечные поля. Скорее не поля, а газоны. На заднем плане, как декорации к "Дон-Кихоту", маячили ветряные мельницы.
На берегах канала стояли с удочками рыбаки в желтых куртках и одинаково равнодушно смотрели и на поплавки и на проходящие мимо суда: грузовики, огромные танкеры, контейнеровозы.
"Палубной команде и духовому оркестру по местам швартовки стоять!" – на все судно гремит по репродукторам голос главного помощника. Теряя ход, лайнер приближается к причалу. Предстоит самое трудное – мягкая и точная швартовка двадцатитысячетонного гиганта. Впереди, у флагштока, с микрофоном в руке стоит старпом Андрей Стогов. Он стоит, прочно впаяв расставленные ноги в покатую палубу. По-снайперски Прищуренные глаза впились в бетонную громаду причала. Залысина между прилипшими к бетону судами кажется очень узкой. Чтобы втиснуть в нее "Садко", нужно вправду быть снайпером.
На корме командует второй помощник Вадим Жуков. Чуть ссутулившись, держит у рта сетку микрофона. Лицо у него жесткое, неулыбчивое. Рыжая шевелюра утонула в глубоко надвинутой фуражке. "До причала пятьдесят метров… Сорок метров…" – докладывает он на мостик. "Малый вперед!" – гремит сверху. "Есть малый вперед!" – глуховатым голосом "деда" отвечает машинное отделение.
Палубу на кормовом срезе начинает бить крупная дрожь – враздрай заработали винты, подтягивая неповоротливую корму к причалу. Грязной пеной покрывается взбаламученная, промасленная вода.
На баке Толя Левченко, коренастый матрос в синей куртке, сильно размахнувшись, бросает на причал выброску – тонкий линь с грузом на конце. Линь змеится в воздухе и падает на бетон причала. На берегу выброску подхватывают швартовщики и в четыре руки тянут ее из воды. Каждая секунда дорога – теплоход по инерции продолжает скользить вперед.