Выброска привязана к огону – толстой петле причального конца. Сейчас этот конец – тяжелый черный канат – вслед за петлей медленно выползает из воды на причал. А судно все движется…
Сухопарый голландец с трудом набросил петлю на чугунную тумбу и сам присел на нее – перевести дух. Такой же швартов завели на корме. Теперь теплоход двумя нитями привязан к берегу. Заработали шпили – выбрать слабину. Причальные концы поползли обратно в клюзы, натянулись до треска, притягивая к причалу тушу теплохода. Из плетеных канатов дождем потекла выжатая вода. На баке и корме быстро перебегали матросы в одинаковых синих куртках – подтаскивали еще два конца к клюзам. Снова полетели выброски.
Толстые нейлоновые канаты, как удавы, плыли к причалу, извиваясь в маслянистой воде.
В репродукторах железным басом гремели команды главного помощника.
– На корме – завести шпринг!
– Есть завести шпринг!
– Подтянуть прижимной!
– Есть подтянуть прижимной!
"Садко" мягко всем бортом прижимался к бетонному причалу. Со шлюпочной палубы в торжественном марше ударили и зазвенели литавры и трубы духового оркестра. Над морским вокзалом, рядом с государственным флагом Нидерландов, вытягивался под ветром ярко-красный, с серпом и молотом флаг…
На причале свалены горы чемоданов. За мокрыми от дождя стеклами морского вокзала в ожидании посадки толпятся пассажиры. Они с нескрываемым любопытством рассматривают советский лайнер. Подают трап. У трапа становятся полицейские в синих плащах. На судно входят карантинный врач, судовой агент и таможенники.
Невероятно худой блондин с волосами до плеч и русой бородой – коллега Шевцова. Он здоровается по-английски и поспешно опускается в кресло, словно не надеется на свои ноги.
– Адский холод, – улыбается карантинный врач, потирая длинные худые пальцы, – и ветер не стихает. Вчера над Голландией прошел ураган. Не завидую вам – вы были в море.
– Нас четыре часа держали на рейде, – сообщает Шевцов, настраивая свои губы и язык на английскую речь.
– Что делать? – голландец огорченно разводит руками. – Каждый думает только о своей выгоде.
– А вы понимаете, что значит в ураган дрейфовать вблизи берегов? – сердито и уже по-морскому спрашивает Шевцов. Голландец понимает. Все голландцы от рождения моряки.
Виновато улыбаясь, карантинщик задает вопросы:
– Экипаж о'кей?
– О'кей.
– Крысиное свидетельство о'кей?
– О'кей.
– Больных нет?
– Ни одного.
– О'кей, можно опустить желтый флаг.
Шевцов звонит на мостик.
– Теперь небольшая формальность. – Голландец достает из портфеля сложенный вдвое лист и протягивает Шевцову. – Это Морская декларация здоровья.
Декларация пестрит вопросами:
"Не было ли на борту заболеваний чумой, холерой, желтой лихорадкой, натуральной оспой, тифом или перемежающейся лихорадкой?"
"Ноу", – выводит Виктор.
"Не было ли заболеваний, подозрительных на инфекционные? Имеются ли на судне другие причины, которые могут привести к развитию инфекции?"
"Ноу, ноу", – везде пишет Шевцов.
Формальности окончены. Шевцов получает "свободную практику" – зеленую бумажку с печатью – и приглашает коллегу в курительный салон.
Этот салон – традиционное место приема морских властей. На столе икра, осетрина. Из дежурного бара приносят водку и боржоми. Русская водка славится во всех портах мира. Тем более что ее всегда наливают щедрой рукой.
Шевцов подводит гостя к столику у широкого иллюминатора. Отсюда хорошо виден Роттердам, рукава Мааса, шлюзы и разводные мосты.
Голландский врач маленькими глотками по-птичьи пьет водку. Смотрит на свой город. С некоторых домов ураганом сорваны крыши. Вырваны с корнем деревья, повалены фонари. На причале копошатся рабочие в желтых куртках.
Открывается стеклянная дверь, и с подносом в руке входит… Оля. На ней красное форменное платье с белой отделкой.
Она смущенно улыбается и здоровается с Виктором кивком головы. Форма смущает ее так же, как нашивки доктора. Шевцов удивленно таращит глаза на ее униформу. Ольгу не узнать.
– Ты где работаешь? – вполголоса спрашивает он.
– В баре "Белые ночи", – улыбается Ольга. – Приходите.
– Обязательно!
С фуражкой в руке в курительный салон входит озабоченный старпом Стогов, замечает смущенную Ольгу и останавливается:
– Вот это да!…
Оля краснеет, ее лицо становится такого же цвета, как платье. Андрей решительно направляется к столику доктора и садится на свободное место.
– Оля, можно чашечку кофе?
– Пожалуйста.
Старпом пьет кофе, позабыв размешать сахар, потом вполголоса спрашивает:
– Ты где работаешь?
– В баре "Белые ночи", – улыбается Оля. – Приходите.
– Обязательно, Олечка! – расплывается в улыбке Стогов.
В дверь заглядывает четвертый штурман Игорь Круглов. На рукаве у него голубая повязка вахтенного. При виде Ольги лицо Игоря вытягивается. Шевцова начинает разбирать смех.
Круглов как-то боком, осторожно приближается к Оле, и диалог повторяется слово в слово.
Начинается посадка пассажиров. У трапа, как на часах, стоит Круглов, строгий и неприступный, в глубоко надвинутой фуражке с длинным черным козырьком. Сейчас его вахта. Он вахтенный помощник – главное лицо на судне. Рядом с ним – коренастый, одетый по форме Саша Лесков. Легкий ветерок шевелит на его голове редкие белесые волосы. Форменную фуражку он не признает. У Саши за плечами факультет иностранных языков. Сейчас он в новой роли – дежурный переводчик.
Один за другим по трапу поднимаются пассажиры. Их чемоданы по ленте транспортера ползут на корму.
Две старушки медленно подходят к трапу. Одна из них, с палочкой в руке, подозрительно осматривает теплоход, тыкает своей клюкой в борт – проверяет, крепкий ли. Они слышат английскую речь Саши и, наконец, решают обратиться к нему.
– Сэр! Неужели у русских есть такие теплоходы? – спрашивает та, что посмелее, с клюкой в руке.
– Конечно, мадам! Вот он – перед вами. – Саша улыбается и показывает на огромную трубу с широкой красной полосой, серпом и молотом.
– И на этом теплоходе работают русские? – допытывается старушка.
– Совершенно верно, мадам.
– Тогда скажите… – она шепчет Лескову на ухо, – как же вы с ними уживаетесь?
– Прекрасно! – хохочет Саша. – Я и сам русский!
Старушки смущаются, потом, набравшись смелости, осторожно поднимаются по ступенькам трапа. Вслед за ними идут и другие пассажиры – больше пожилые и старики. Одного из них привезли к борту "Садко" на кресле-каталке.
– Ну и публика! – говорит Шевцов Саше. – Половину надо сразу класть в госпиталь.
– Это еще ничего. Тут как-то одного пассажира родственники на носилках внесли! Поставили на палубу и ушли. А он еле дышит, и на груди бумаги лежат: билет на судно и завещание – на всякий случай.
– Куда же у них медицинская комиссия смотрит? – удивляется главный судовой врач.
– Чудак ты, док. Какая комиссия? Думаешь, на них санаторные карты заполняют? Это у нас: отпускник хочет в Крым, чтобы поплавать вволю, а участковый врач скажет "нельзя" – и точка. Жаловаться бесполезно. А у них здоровье и жизнь – это частная собственность. Плати и куда хочешь валяй – хоть в тропики, хоть в Арктику, хоть черту в зубы. Лечение на "Садко" бесплатное, похороны с отпеванием за счет пароходства, и ни переживаний, ни родственных слез. Запомни на всякий случай: они это отлично знают. А ты должен довезти их живыми и здоровыми.
– И все-таки, Саша, это черт знает что!
Теперь каждое утро Шевцов открывал журнал амбулаторного приема пассажиров и записывал число и местонахождение судна: "24 декабря. Ла-Манш". Ниже страница расчерчена: фамилия, жалобы, диагноз, лечение…
Нужно признаться, что первого больного-иностранца главный судовой врач ожидал с большим волнением. Все было готово. Амбулатория сверкала. Накануне боцман собственноручно закрасил царапины и пятнышки на переборках, заметные только под микроскопом. Халаты накрахмалены. Лекарства разложены. Операционные инструменты простерилизованы заново. Тоня в десятый раз проверила свои ларингоскопы и интубационные трубки. Можно было подумать, что первый же больной войдет в госпиталь и тут же упадет замертво.